О книге Романа Айзенштата «Снимая маски псевдонимов»
Многие читатели «Авив» интересуются, над чем работают наши постоянные авторы. С их вопросом мы обратились к историку Леониду Смиловицкому, ныне живущему в Иерусалиме. Он прислал фрагмент из своей будущей книги «Напишу, сколько успею…». Одна из ее глав рассказывает о цензуре, которой подвергались письма и дневники фронтовиков в годы Отечественной войны.
С помощью цензуры государство стремилось не только защитить сведения об оборонной промышленности, ресурсах, местоположении стратегических резервов, но и контролировать внутриполитическую ситуацию в стране, скрыть правду о действительном положении на фронте и в тылу, уровень потерь, ошибки и просчеты не называть виновных в стратегических просчетах, не брать на себя вину. Цензура пугала и запрещала, не позволяла людям открыто выражать свои чувства, строить планы, размышлять и давать оценки происходящему, не говоря уже о том, чтобы критиковать руководителей и начальников, выражать сомнения и недовольство. Изоляция семей от своих родных, бойцов и командиров Красной Армии была доведена до крайности. Родители часто не знали, в каких родах войск служат их дети, братья и дяди, на каком фронте, не говоря уже о военной специальности и должности. Никто в тылу не представлял тяжесть испытаний и степень риска, которой подвергались фронтовики. Выражать недоверие, сомнение властям считалось не патриотичным шагом. Населению нельзя было открыто проявлять свое недовольство, допустить дискуссии с выражением отношения к представителям власти. Однако сдержать поток переживаний, эмоций и чувств не могла никакая цензура. Все это пробивалось сквозь строки скупых и часто лаконичных писем, излагалось иносказательно, намеками или даже междометиями.
Иносказания
Некоторые авторы писем для выражения своих мыслей и чувств, прибегали к иносказаниям или «эфиопскому языку» по выражению майора Израиля Перлова. Фронтовики прибегали к аллегориям, как выражению чего-то отвлеченного, мысли, идеи в определенном образе, как своеобразную тайнопись, намеренно маскирующую мысль.
1942 г.
Сейчас просят вниз, с 10 этажа на первый – там, говорят, лучше, когда сверху падают некоторые предметы.
23 марта 1943 г.
Не навещают ли Москву воздушные «гости»?
(Авторы писем беспокоятся о налетах немецкой авиации, прим. «Авив»)
11 сентября 1943 г.
Были в Орле. Там есть много разрушенных домов, но небольшие дома и тем более глухие улицы целы. Сейчас у нас происходят занятия. Вам хочется знать и многое другое, но это не нужно вам сообщать, т. е. междометиями.
6 февраля 1944 г.
Твое… обвинение в том, что я разучился писать письма, не лишено оснований. Но это объясняется необходимостью пользоваться эфиопскими иносказаниями. Думаю, что, как жена юриста ты поймешь, что это «смягчающее вину обстоятельство».
23 апреля 1944 г.
Когда садишься писать письмо, то хочется в него душу вложить, а когда пишешь, то приходится эту самую душу «сжать в кулак» и в письме отделаться ничего не стоящими «способностями», которые, видимо, и не так легко бывает расшифровать.
8 мая 1944 г.
У нас здесь очень много грому, а вообще, устал я до одурения. Я бы не прочь попасть в наркомздрав, но тут ближе наркомзем. (В данном контексте имелось в виду быть раненым, но не убитым, прим.Смиловицкого) Словом, дело доходит до одурения. Я рад бы тебе что-либо написать о своей жизни, но все несчастье в том, что жизни-то именно и нет. Все же с нетерпением буду ждать твоего письма.
О себе в третьем лице
Для того чтобы обойти цензуру фронтовики часто использовали необычный прием повествования о себе в третьем лице единственного числа. Это был подлинно «народный» способ, авторство которого вряд ли возможно установить, поскольку одновременно он был использован на разных фронтах советско-германской войны. «Секрет» состоял в том, что это позволяло солдатам, с определенной долей осторожности, описывать подлинные события, приводить географические названия, маршрут движения, адреса, имена действующих лиц, их должности и даже некоторые цифры. Однако при условии, что речь шла не о том месте, откуда было послано письмо, и не от первого лица, т.е. не от имени реального автора письма, якобы, в виде рассказа о другом человеке. Расчет делался на то, что по логике цензуры, письмо с запрещенными подробностями, попав в руки к неприятелю, не раскроет для него военную тайну.
Фронтовики в таких письмах называли себя уменьшительными имена, детскими прозвищами (чаще всего), или заранее договаривались об этом с родными перед уходом в Красную армию, или уславливались во время отпуска по ранению, командировке, сообщали устно через знакомых или в письмах с оказией. Или в процессе переписки находили способ намекнуть, что человек, о котором идет речь, является не вымышленным лицом, а подлинным автором письма. Красноречивее всего об авторстве подобного письма говорил сам почерк, который хорошо знали родные, но не цензор.
28 марта 1942 г.
Алика папа находится в 1365-м саперном батальоне 17 саперной бригады 6-ой саперной армии. Если почему-либо долго не будет писем или будет прервана связь у вас с ним, то через штаб части сможете разыскать.
(Автор письма называет себя «Алика папа», тем самым скрывая свое подлинное имя, прим «Авив»)
22 июля 1942 г.
Мне Биенок поручил в своем письме сообщить вам, чтобы вы были за него спокойны. Он находится в тылу. Чувствует себя хорошо, питается хорошо, живет в хороших условиях, живет в безопасном месте. И работа его, и должность такие, что он должен всегда находиться с рядом своих товарищей и имуществом в безопасном месте.
(«Биенок» — ласковое прозвище Аси Гузоковой, которым ее муж Наум Гузиков всегда называл супругу до ухода в армию. прим.Смиловицкого).
Для иллюстрации. Письма Л.В. Богатыревой, сестры композитора А.В. Богатырева (Из фондов БГАМЛИ, ф. 190, оп. 2, д. 274)
13 сентября 1943 г.
Дорогая жена, письмо твое получил. Ханочка мне пишет, что служить, конечно, в рядах Красной Армии необходимо, необходимо принимать участие в Отечественной войне, но в таком солидном возрасте (47 лет), с таким состоянием здоровья и с такой гражданской специальностью нужно было работать не рядовым стрелком на переднем крае позиций, в такой жуткой обстановке. В этом ее невезение. И сколько она не принимает меры, сколько она не напоминает, не добивается – бесполезно.
(«Ханочка» – вымышленное имя, иносказание, автор письма выражает собственные мысли, прим. Смиловицкого).
24 сентября 1943 г.
Итак, Ханочка переехала временно на отдых в город – Правый Берег Невы Ново-Саратовская Слобода д. 44. Трамваем № 7 нужно добраться до остановки «Станционная» не доезжая две остановки до завода «Большевик». Там имеется перевоз на Правый Берег Невы, потом примерно 2,5 км пешком прямо берегом вправо. Пропуск не нужен, паспорт имей при себе. Если вздумаешь как-нибудь доехать, то таков путь. Лично у меня настроение совершенно другое, но очень плохое по другим обстоятельствам. Адрес мой прежний.
Для иллюстрации. Письма Л.В. Богатыревой, сестры композитора А.В. Богатырева (Из фондов БГАМЛИ, ф. 190, оп. 2, д. 274)
«Ханочка временно переехала на отдых…». Воинская часть М.М.Еврейсона была передислоцирована на окраину города. Таким способом автор сообщал в письме жене свое местонахождение. По воспоминаниям сына Анатолия Еврейсона, что мама, конечно, немедленно собралась к мужу с шестилетним ребенком: «Лил сильный дождь, мы долго ехали на подводе. Помню, как сидел на коленях у отца. Это был последний раз, когда я его видел живым».[1]
24 февраля 1944 г.
Мема сражается уже западнее города Кривой Рог, его часть освобождала город 22 февраля, и я его видел в городе. Пишите, как дела, как жизнь, как работа – обо всем подробно. Будьте здоровы и счастливы. Ваш Абрам Райхман.
(Мема – уменьшительное домашнее прозвище капитана Абрама Соломоновича Райхмана, прим.Смиловицкого)
* * *
В целом, неограниченные действия цензуры полевой почты в Советском Союзе в 1941-1945 гг. привели к тому, что переписка превратилась в своеобразный канал связи между родными в действующей армии и семьями, оставшимися в тылу, а не источник информации, который нес с собой жизненно важные сведения и в такие сроки, когда они оставались еще актуальными.
После окончания войны началась демобилизация армии и перевод всей жизни страны на мирные рельсы. Перемены коснулись и работы военной цензуры. Враг был повержен, опасаться было некого, и все ожидали послаблений. Нужно было вспомнить о конституционных нормах сохранения тайны личной жизни. Объем работы цензоров уменьшился, сократилось их общее количество. На почтовых отправлениях исчез штемпель «Проверено военной цензурой». Военнослужащим разрешили писать, где они служат. На конвертах теперь можно было увидеть упоминание населенного пункта (города, деревни, поселка), области, республики и номер воинской части. При этом по-прежнему нельзя было упоминать специфику военной службы, хотя род войск перестал быть фигурой умолчания. О работе военной цензуры после войны сохранилось свидетельство Леопольда Авзегера, который эмигрировал в Израиль в 1959 г. Его книга «Черный кабинет», возможно, является на сегодня единственным подробным свидетельством о работе советской тайной цензуры почтовой переписки в после 1945 г. Военные методы руководства гражданским обществом в СССР принципиально не изменились. Тоталитарный режим сохранил свою природу и не собирался делиться властью. В этой связи публичность, альтернативность, ответственность перед законом и сменяемость власти не предусматривались.
P.S. В публикации использованы письма: Израиля Самуиловича Перлина, Вячеслава Полесского, Д.Поляка, Ильи Позвонкова, Боруха Израилевича Орлова, Наума Иосифовича Гузикова, Моисея Яковлевича Еврейсона, Абрама Соломоновича Райхмана.
Похожие статьи
