О книге Романа Айзенштата «Снимая маски псевдонимов»
Несколько лет назад, когда «Авив» выходил в печатном виде, мы знакомили читателей с творчеством Марата Баскина из Нью-Йорка. Детство Баскина прошло на Могилевщине в Краснополье. Вот что пишет автор рассказиков в одном из 
номеров журнала «Мишпоха»: «Родился в 1946 году в местечке Краснополье на Могилевщине. После школы поступил в Могилевский машино-строительный институт. Писать и публиковаться начал в институте. И почти одновременно с получением диплома получил сигнальный экземпляр своей первой книжки. Сейчас тоже печатаюсь в белорусских и американских изданиях…
В основном пишу рассказы о Краснополье и краснопольцах. А живут краснопольцы всюду: и в Краснополье, и в Америке, и даже в космосе… И это не мои слова, а так пишут в интернете… Вот, вроде бы, и все о себе. Ибо главное – это не автор, а его произведения…»
«Авив» надеется, что автор рассказиков о Краснополье и краснопольцах станет нашим и вашим другом.
Предлагаем вашему вниманию новые рассказики Марата Баскина, опубликованные Леонидом Школьником в Интернет-газете «Мы здесь».
* * *
РЕМБРАНДТ
Когда я еще только читал по складам, я любил рассматривать картинки в журналах и читать под ними подписи. Дедушка сидел за кухонным столом и читал книгу. Сидел он не на стуле, а на деревянной скамейке, которая у нас стояла вместо стульев у боковой стенки. Я, примостившись рядом на той же скамейке, смотрел журнал. На этой же скамейке стояли бабушкины кастрюли, и разрешалось на ней сидеть только дедушке. Но я, несмотря на запрет, втискивался между кастрюлями, и бабушка мне прощала это дело.
В тот день я рассматривал свежий «Огонек», который дедушка принес из библиотеки. В журнале были репродукции картин Рембрандта. Я с трудом прочитал это имя и, подумав, что это фамилия художника, спросил у дедушки, как звали Рембрандта.
Дедушка оторвал взгляд от книги и, удивленно посмотрев на меня, сказал:
— Рембрандт.
— Это же фамилия! – почему-то уверенно сказал я.
— Это не фамилия, а имя, — сказал дедушка, – его мама Нелтье выбрала это редкое имя в память о прабабушке Ремеджии, — и, подумав, добавил: — Это голландский художник, а в Голландии имя, фамилия и отчество строятся немножко по-другому, чем у нас. Рембрандт Харменс ван Рейн, сын мельника Хармена Герритс ван Рейна.
— И откуда ты все это знаешь? – спросил я.
— Эр вэйст алц, — сказала бабушка. – Зайн татэ из гэвэн а рэбэ! (Он все знает, его папа был раввин – идиш.)
— Я буду рэбэ! – сказал я.
— Вос зогсту! (Что ты говоришь! — идиш) – испугалась бабушка и побежала в зал посмотреть в окно, не слушает ли кто-нибудь наши разговоры.
— Но я же хочу все знать! – сказал я.
— Не в рэбэ дело, — сказал дедушка,- а дело в том, что папа приучил меня читать книжки. Книжки надо читать, и тогда все будешь знать!
И я решил как можно быстрее научиться читать, чтобы все знать, как дедушка.
ЮШКА
Дедушка дома был главным по вьюшке. Он закрывал ее, и когда топили печку, и когда топили комнатную печечку для обогрева, которую мы всегда называли по-белоруски «грубкой», или как бабушка называла ее на идиш «а грубке». Бабушка всегда шутила, что в доме главный тот, кто закрывает вьюшку! Ибо время ее закрытия должно быть выбрано с умом: и чтобы тепло не ушло на сторону, и, чтобы не угореть, не дай Бог.
Утром, просыпаясь первой, вьюшку открывала бабушка и растапливала печь. Дедушка, приходя обедать, забирался на стул и закрывал вьюшку от печки. Вечером, папа открывал вьюшку от «грубки». Протопив «грубку», он мог бы закрыть и сам вьюшку, но оставлял это дело за дедушкой, чтобы не обижать его. Ибо я помню, как-то дедушка остался долго на работе, готовили в бухгалтерии годовой отчет, и папа, не дождавшись дедушки, закрыл вьюшку. Дедушка поздно пришел и сразу полез выполнять свое дело и очень удивился, что вьюшка закрыта. Он даже подумал, что не топили «грубку». А узнав, что топили, открыл вьюшку, сказав:
— Я не могу ручаться, что вовремя закрыли! Пусть лучше выйдет тепло, чем мы угорим!
И к утру в доме было холодно, как во дворе.
Когда папа получил квартиру, переделанную из школьного класса, и мы переселились туда, печки у нас там не было: для варки в коридоре стояла плитка с баллоном газовым, а для отопления была «грубка». И, значит, квартира имела вьюшку. Мама, увидев ее, радостно сказала папе, что благодаря вьюшке, он, наконец, становится главным в доме.
В Америке у папы уже не было ни печки и ни “грубки”. И когда мама что-то ему доказывала, он сразу сдавался, говоря, что теперь у нас нет вьюшки и, значит, он уже не главный в доме.
ЗЕЛЬМАНЦЫ
Мой дедушка читал книги на идиш и на русском языках, а белорусский язык пришел к нему с одной удивительной книгой, которую прочитали все в нашем доме, и даже бабушка, которая не умела читать и слушала ее в моем чтении.
Я помню, дедушка принес книгу домой где-то поздно, ибо в тот день у них на работе готовили месячный отчет, и когда дедушка вернулся с работы, все спали, кроме меня и бабушки: я читал книжку, а бабушка ждала дедушку, чтобы подогреть ему ужин. Увидав в руках дедушки книжку, я сразу прилип к нему: хотел посмотреть, что он принес.
— «Зельманцы» Мойше Кульбака, я ее на идиш читал еще до войны. А это на белорусском языке, — голос дедушки вдруг затих, и он почти шепотом сказал: — Его до войны расстреляли. Я думал, уже никогда не перечитаю эту книгу, – и добавил:
— Будешь мне помогать читать, если я что-нибудь не пойму по-белорусски.
Я учился в белорусской школе, и книжки на этом языке читал вперемежку с русскими. И, конечно, услышав эти дедушкины слова, загордился, что он взял меня в помощники.
Начали мы читать эту книжку в тот же вечер. Дедушка ужинал, бабушка сидела рядом, и я им начал читать книгу вслух. Она буквально всех нас захватила, и уже через пару страниц большая семья реб Зелмеле стала для нас родной, как будто их двор был рядом с нашим.
— Их алц фарштэй! (Я все понимаю! — идиш) – удивлялась бабушка, что все понимает на белорусском языке. – Марат лэйнт гут! (Марат хорошо читает! — идиш).
Я был готов читать до утра, но бабушка остановила мой порыв, заявив, что пора идти спать. И забрала книгу, чтобы я ее не затащил с собой в кровать.
Я долго не мог заснуть, думая про книгу. И потом мне всю ночь снились рыжие зельманцы: они стояли на краю обрыва и их расстреливали.
Утром папа спросил, что я читал так громко вечером. Я ответил ему.
— О, Мойше Кульбак! – сказал папа. – Я, когда учился в еврейской школе, читал его стихи. И песню мы пели про звездочку.
И папа, который помнил все прочитанное в детстве, пропел на идиш:
— Там ты увидишь на улочке маленькой,
В самом конце её – дом захудаленький…
Пропев, он вздохнул:
— Я, когда пел эти строчки, всегда представлял наш дом, и маму у калитки… — и рукой провел по глазам, как будто в них попала соринка, но я заметил, что это была не соринка, а слезинка.
Назавтра до прихода дедушки, как только я сделал уроки, бабушка попросила меня продолжить чтение книги:
— Вэн зэйдэ вэт кумэн, весту лэйэнен фар им, ун дос из фар мир! (Когда дедушка придет, ты почитаешь ему, а это для меня! – идиш.)
Выслушав мое чтение, бабушка с таким же интересом слушала и то, что я читал дедушке. Ну, а я не ограничивал себя двумя чтениями и, несмотря на запрещение бабушки, тайком протаскивал книгу в кровать и ночью, забравшись под одеяло с фонариком, продолжал чтение книги. Так что «Зельманцы» Кульбака была единственной книгой, главы которой я читал в один день трижды! И, наверное, не отказался бы прочесть и пять раз, если бы папа и мама не читали эту книгу сами.
Лишь одно меня мучило, – что такую интересную книгу на белорусском языке я не могу пересказать друзьям: слишком она была еврейской, чтобы ее пересказывать: а я, честно скажу, в то время, как-то боялся говорить про еврейство. Не те были времена…
ПИСАТЕЛЬ
В школе, когда мы читали «Недоросля», учитель литературы, рассказывая о Фонвизине, отметил, что в старости больной, разбитый параличом писатель, ежедневно проезжал на карете мимо университета и громко кричал, чтобы слышали студенты:
— Вот к чему меня привела литература! Никогда не становитесь литераторами!
Закончив рассказ, учитель улыбнулся и, внимательно посмотрев на класс, спросил:
— Надеюсь, никто из вас не хочет быть писателем?
Я к тому времени уже хотел стать писателем, но об этом знали только дома. Рассказ о Фонвизине меня очень расстроил. Придя домой, я стал ждать дедушку с работы: я его считал главным в вопросах литературы — больше, чем он, в нашем доме не читал никто, ибо он начал читать еще до революции.
С работы дедушка приходил поздно, у него в бухгалтерии всегда был баланс, как он говорил, и этот баланс готовили, чуть ли не с начала месяца.
Меня отправляли спать, но я ждал. И дождался. Когда бабушка подала дедушке ужин, я подсел к нему и рассказал про Фонвизина, закончив свой рассказ вопросом:
— Как ты думаешь, дедушка, писателем хорошо быть или плохо?
— Как сказать?! – философски начал дедушка. — С одной стороны, хорошо, с другой – плохо! Возьмем Пушкина… — дедушка задумался, вспоминая жизнь поэта.
И тут бабушка, внимательно слушавшая наш разговор, перебила дедушку:
— Вос зогсту, Анчэ! А бух шрайбн из а гутэ зах! Вэн Фан-ви-зи (бабушка имя автора «Недоросля» произнесла по слогам, потеряв последнюю букву) из ныт гэвэн а шрайбэр, волтн мир ныт гывуст, вос эр зогт! Ду вэйст, вос hот гэзогт Нонэ дэр крумэр коп мит цэн йор цурик? Ныт! (Что ты говоришь, Анча! Писать книги хорошее дело! Если бы этот Фон-ви-зи не был писателем, ты бы не знал, что он говорил! Ты знаешь, что говорил Ноня кривая голова десять лет назад? Нет! – идиш.) – и, повернувшись ко мне, сказала:
— Шрайб, зуналэ! С’вэт кумэн ди цайт, ун ундзэр зуналэ вэт шрайбн а гройс бух! Ун алэ мэнчн вэлн висн вэгн зайн бобэ ун зайн зэйдэ, ун зайн татэ, ун зайн мамэ, ун зайн штэтл! Вэгн ундз! (Пиши, сыночек! Придет время, и наш сыночек напишет большую книгу! И все люди будут знать про его бабушку, и про его дедушку, и про его папу, и про его маму, и про его местечко! Про нас! – идиш.)
Погладив меня по голове, она добавила:
— Их глэйб! (Я верю! – идиш.)
Увы, большую книжку я не написал. Но пишу и о бабушке, и о дедушке, и о папе, и о маме, и о нашем местечке.
Марат БАСКИН, Нью-Йорк, «МЗ» (newswe.com)
Похожие статьи
