20 января – события и люди
Уроженец Брест-Литовска Пейсах (Пол) Новик с 1920 года играл видную роль в американской еврейской журналистике, будучи публицистом, редактором и издателем ежедневной газеты «Freiheit» (позже «Мorgen Freiheit») в Нью-Йорке. По завершении Второй мировой войны он совершил большую поездку по Европе, собирая материал для книги. Навестил и обитель своей юности, о чем написал очерк «В моем родном городе Бресте», пронизанный глубокой любовью и болью. В скорбную дату 75-летия расстрела евреев Брестского гетто на Бронной Горе предлагаем вашему вниманию этот очерк – в переводе с идиш, а затем с английского с некоторыми сокращениями.
В моем родном городе Бресте
Я проснулся утром в поезде, который ехал из Варшавы, и спросил моих попутчиков, где мы. «Тересполь», — ответили они. Тересполь! — слово зазвенело в моих ушах. Юношей я ходил сюда из Бреста пешком. Тересполь считался относящимся к Бресту, хотя был расположен на другой, западной стороне реки Буг.
Поезд стоял в Тересполе бесконечно долго. По крайней мере, так показалось мне. Наконец он двинулся – и все мое нутро стронулось с места также – мы ехали в Брест.
Состав шел медленно; мост через Буг был временным деревянным, около него в воде громоздились руины старого моста, рядом виднелись останки разбитого немецкого поезда. Мы уже на другой стороне, промелькнул первый советский флаг. Поезд вошел в широкую сеть железнодорожных путей.
Я вижу знакомый мост, под которым мы проезжаем; вижу наименование Brest-Litovsk на латинице – наследие немецкой оккупации. Знаю, что скоро мы будем на вокзале – и напрягаю зрение, чтобы в движении увидеть его. Вот он, такой же, каким был, когда молодым возвращался я домой из Варшавы.
Где те, кто приходили встречать меня во время моих прежних приездов? Это тот же самый вокзал…
Мы прибыли, и поезд остановился у широкой платформы. Передо мной была пустота, хотя в действительности было много людей. На платформе толпились пассажиры и носильщики в белых фартуках, несущие их багаж. Брест был очень важной станцией для Советов – узлом большого движения из Европы и в Европу.
Снаружи это тот же самый вокзал, хотя и отличался от того, который был перед Первой мировой войной. Но он сохранил облик времен польского правления. При этом был более оживленным и шумным.
Ожидая носильщика, чтобы доставить мой багаж на пограничный контроль, я с интересом изучал толпу, думая об одном: признает ли меня кто-либо как местного жителя, который прибыл издалека с запада, чтобы снова увидеть свой отчий дом?
Пограничный контроль прошел быстро и гладко – нас проверили на месте приёма багажа и поставили в паспорта штампы. Я оставил свой багаж в «Интуристе» (советское государственное бюро путешествий) и вошел в буфет ресторана на вокзале. Здесь самые разнообразные эмоции и воспоминания смешались в моей голове. Взглянул на соседний стол – это за ним я сидел со своей сестрой в 1932 году.
Пытаюсь отогнать эти мысли о прошлом и решаю пойти в город немедленно. Куда? К кому? Куда я спешу? Возможно, там все еще обитают люди, которые ясно дадут понять мне истину? Не могу остановиться, иду быстрее и быстрее – хочу пойти дорогой, по которой запряженные лошадьми повозки, бывало, ездили на вокзал и с вокзала. Нельзя – мост разрушен. Я вспоминаю, что был пешеходный виадук над многочисленными железнодорожным путями, которые вели туда-сюда в Польшу, Германию и Москву. Мои ощущения преследуют меня: вот я, маленький мальчик, мой отец берет меня впервые на вокзал, я напуган шумом и грохотом.
Пробуждаюсь от своих грез и все еще боюсь. Передо мной ступеньки виадука, которые приведут меня в мой Брест. На сходе выхожу на улицу Орджоникидзе – и не могу вспомнить её прежнее имя. Наша часть города была далеко от вокзала.
Лихорадочно озираюсь; мои глаза привлекает вывеска, рекламирующая новый ресторан на улице Переца. Двигаюсь поживее по улице, названной Комсомольская, и достигаю бульвара Мицкевича. Сворачиваю налево, затем направо и далее следую по улице Советской в город. Не могу узнать эту улицу, потому что там меньше зданий, чем прежде, и много свободных участков.
Вскоре дохожу до Пушкинской улицы, где все, включая ее наименование, то же самое, как и до 1914. Достигаю улицы, названной 1 Мая (Петровская, затем Карбышева. – Ред.), и поворачиваю направо. Вижу старый польский указатель, который гласит: Piotrowska (Петровская), он выведет меня к нашему жилью. Иду по этой улице и дохожу до широкого бульвара с шеренгами деревьев. Где прежние скамьи и ограды? Дома с обеих сторон улицы исчезли. Эту улицу теперь называют Гоголя.
Я нахожусь теперь в той части города, которая была так хорошо знакома мне в годы моей молодости. Набегают воспоминания о фланировании и прогулках по этим прежним бульварам – мысли о людях, которых я встречал, когда приезжал сюда погостить. Но я отгоняю эти мысли прочь. Жестокая действительность перед моими глазами.
Я ориентируюсь по новым названиям. Мои глаза замечают знакомую круглую крышу – да, это Великая Синагога.
Тороплюсь обратно через Гоголя к Советской, и вот знакомый угол с аптекой Штейнберга, от нее остался сгоревший остов. Далее вдоль по улице все здания стоят точно так же, как прежде, и на мгновение я подумал, что вернулся в прежний Брест. Фантазия дает ощущения тепла и дружелюбия, но действительность не исчезает, и меня заполняет тоска. Снова я оказываюсь рядом с Великой Синагогой – останавливаюсь и осматриваю знакомое здание. Оно точно такое же, как прежде, но на нем много темных пятен, намалеванных немцами, как и на многих других зданиях, чтобы закамуфлировать их от советских самолетов.
Не могу дольше задерживаться – что-то меня заставляет найти мой дом. Перехожу на другую сторону улицы, туда, где когда-то жил раввин Хаим Соловейчик. Дом раввина такой же, как и был прежде. От Советской дохожу до улицы, которая когда-то звалась Кривая, и там вижу знакомые здания. Вот я уже около Шоссейной, которая теперь называется Московской, поворачиваю налево на улицу, которая когда-то была Dluga, теперь Куйбышева.
Останавливаюсь на углу нашей улицы – здесь ответят на мои вопросы, которые не давали мне покоя с тех пор, как я уехал из Нью-Йорка. Наш дом все еще цел? Кто живет в нем? Или он был разрушен? Я говорю с молодой еврейкой на углу, одной из тех, которые обосновались в Бресте. Она сказала мне, что они выжили, уйдя вглубь России. Я завидую ее судьбе – ведь у нее есть своя собственная семья. И, наконец, сворачиваю на свою улицу.
Там меньше людей, и там тише, но она почти такая же, какой была прежде. Дома почти все сохранились. Впрочем, ряд зданий отсутствует, но я не замечаю это сначала. Издалека мой глаз находит высокую стену перед строением номер 154 – моим домом. Кого я найду там? Напряжение подталкивает меня – я у ворот, заглядываю во двор. За стеной нет ничего – ни одного здания, видны лишь руины прежних домов.
Медленно иду в то место, где когда-то стоял мой дом. Мысленно могу видеть дверь – вот окно, вот еще два окна. Я рисую себе внутренние помещения, тысячи образов заливают мои глаза – образы с моей ранней юности до последнего раза, когда я посетил дом в 1932. Но теперь я стою на пустыре.
Вокруг фундамента рассеяны битый кирпич и бытовые останки. Одна стена выглядит вроде своеобразной Стены Плача, где можно приклонить главу. Я перебираю камни, вот сломанный самовар… возможно, один из наших… Как он сюда попал? Моя сестра, и ее муж, и две их маленькие дочери Фрейделе и Фейгеле жили там, пока гетто не было уничтожено. Кто знает, кем еще был переполнен этот дом, когда их пригнали в перенаселенное гетто со всего города?
Я ковыряюсь далее и нахожу старую женскую туфлю, гнилую от влажности. Сколько она пролежала там? Я убеждаю себя, что она принадлежала моей сестре. Кто может сказать мне? Где прежние соседи? Кто может сказать мне хоть что-нибудь?
Вокруг нет никого; я стою наедине со своими воспоминаниями и оставшимися без ответа вопросами. Мне очень не хочется уходить, но я должен найти кого-то – того, кто может сказать мне хоть что-то. Но куда мне идти и к кому?
Неподалеку на Шоссейной (Московской) стоит большой дом дяди Йоселе. Я вхожу во внутренний двор – все так же, как и было в 1932, когда я пил чай в последний раз у своего дяди. Стучу в дверь и спрашиваю, дома ли мой дядя. Другие люди теперь живут там – они очень сожалеют, но не знают, кем были прежние жильцы дома. Как и большинство жителей, они прибыли в Брест, нашли пустой дом и вселились. Они знают, что тут было гетто и что когда немцы пришли ликвидировать его, всех евреев отвезли на Бронную Гору, которая находится на железнодорожной линии на Барановичи, и убили их там. Очень многие были расстреляны и погребены в больших ямах.
Незнакомцы сочувствуют мне, они стонут и проклинают немцев, но я быстро ухожу. Я на пути к братской могиле, которая находится возле дома 124 по ул.Куйбышева, через дорогу и недалеко от того места, где стоял молитвенный дом Израиля Вольфа.
Я останавливаюсь у дома 130 по ул.Куйбышева, где мои знакомые жили когда-то. Несколько русских женщин, чьи мужья работали на ж/д, поговорили со мной и показали, где с другой стороны дороги «реки крови лились». Но наибольшая резня, по их словам, была у дома 124 по этой улице. Позади него был пустой участок, небольшой и огороженный со всех сторон. Именно это место немцы выбрали, чтобы убить тысячи евреев. Кто знает, почему? Да и какая разница, где их убили?
Я стоял и таращился на этот пустырь – позже мне сказали, что более 6.000 евреев убили там, главным образом тех, кого обнаружили прятавшимися в подвалах и на чердаках после того, как брестских евреев забрали на Бронную Гору. Я стоял и смотрел – чьи кости лежат здесь? Кто скажет?
Еще ранее в Польше мне дали адрес Петра Григорьева, русского, большого друга евреев, лично знавшего тысячи из них. Я поспешил на другой конец Бреста к дому Григорьева. Нашел пожилого высокого русского и его семью, когда они кушали. Они были типично добросердечными, гостеприимными русскими, симпатичными людьми. Да, они знали многих евреев. Петр когда-то был кассиром банка. Глядя на меня, он называл имена моих близких. Он рассказал мне о евреях, которые выжили, и тут же повёл меня по домам брестских евреев. Мы пошли в дом «Мамы» – Фани Лихтенберг, жившей по адресу Советская, 32 со своей дочерью Рахилью, зятем Бен-Ционом Капланом и их ребенком Мойшеле, который был первым евреем, родившемся в Бресте после Второй мировой войны. Мы пошли к доктору Куммелю, который также жил на Советской, к д-ру Давиду Готлибу на ул.Буденного и молодому сапожнику Берлу Борщеверу, сыну слесаря Цалке, в дом 4 по ул.Переца (17 Сентября).
Фрагмент за фрагментом пряди истории сплетались вместе. Меня привели спать в дом Израиля Манкера на Граевке около железнодорожного вокзала. Но наша беседа продолжалась до глубокой ночи. Манкер рассказывал мне невероятную историю со всеми ужасными подробностями того, как его и двух его детей прятала на чердаке христианская семья в течение 18 месяцев.
На следующее утро этот гостеприимный, добрый человек запряг свою лошадь и повез нас обоих по городу в поисках брестских жителей, прежних и новых, а также чтобы посетить знакомые мне места. Говорили о тех, кого больше нет в живых, о прежних и новых брискерах.
После отъезда из дома Манкера мы сначала направились на еврейское кладбище, которое было недалеко от Граевки… Брискеры, бывшие со мной, сказали, что на старом кладбище размещалось приблизительно 62.000 еврейских могил. Я не знаю, осталось ли из них хоть несколько сотен… В большинстве своем это было пустое неузнаваемое поле…
От прежнего кладбища мы снова направились в город к улице Куйбышева. А когда стояли и пристально вглядывались во двор нашего дома, еврейская женщина вышла поприветствовать нас, она была из другой части Советского Союза, ее муж работал в Бресте. Она сообщила нам о юноше, который был свидетелем этой резни. Мы нашли его, звали его Шломо Райзман, 18 лет, ему было 14 во время резни в 1942. Шломо прятался со своим отцом Фишелем Райзманом на чердаке дома по ул.Перацкого, 22. Немцы обнаружили их уже после того, как гетто было ликвидировано. Продержав недолго в заключении, их отвели на Долгую, 124 и приказали раздеться. 14-летний подросток видел, как расстреливали его семью. Ему удалось спрятаться под горой одежды, из которой он выбрался в сумерках. Польская женщина по ул.Кривая, 22 прятала его три недели, затем переодетый в польского юношу он пересаживался с поезда на поезд, пока не добрался до Кельна в Германии. Там немцы дознались, что он еврей, и отправили в лагерь рабского труда. После того, как армия США освободила Кельн, Шломо Райзман скитался и возвратился в Брест, когда война закончилась, чтобы найти любых выживших родственников.
Это кажется невероятным, но в Европе было немало таких историй.
Было о чем поговорить с Шломо, но виделось, как трудно ему давался рассказ об уничтожении семьи. Очевидно, что было слишком сложно обсуждать это далее подробно – было достаточно только познакомиться с этим симпатичным, худым и мудрым молодым человеком, который проявил столь много храбрости в 14-летнем возрасте. Было достаточно встретить этого живого свидетеля.
Потом мы пошли в почтовое отделение (почтамт), где тридцать лет тому назад я встречался со многими из моих друзей. Затем я отправился в дом «Мамы» — Фани Лихтенберг и ее дочери Рахиль, где бывшие брискеры собрались, чтобы встретиться со мной. Большинство из присутствовавших выжили потому, что их не было в Бресте во время нацистского вторжения. Один молодой человек был на оздоровительном курорте на Кавказе. Несколько других служили в Красной Армии. Израиль Манкер и его два маленьких ребенка выжили, потому что у него был пропуск выходить из гетто, чтобы ввозить картофель. Когда он услышал о нависшей угрозе ликвидации, они скрылись на чердаке христианского дома. «Мама» Фаня Лихтенберг выжила, потому что навещала одну из своих дочерей далеко от Бреста. Она показала мне фотографии ее красавиц-дочерей, которые погибли в гетто. Она не могла удержаться от плача и спросила меня: «Почему Америка молчит?» Как мог я ей сказать, что в США больше заботятся о бедных немцах и жалеют их…
Мы составили список приблизительно из 30 имен брискеров, которые избежали гибели и жили в Бресте в период моего приезда. Сколько же всего брискеров выжило? Предполагается, что из всех евреев, загнанных в гетто в то время, только 16 осталось в живых. Были другие выжившие брискеры, кто не был в городе, когда немцы вторглись. Есть несколько сотен брискеров, рассеянных по всему Советскому Союзу в таких местах, как Москва и других городах. В Польше были некоторые в лагерях перемещенных лиц, также, как и в Германии, Австрии и Париже. Брестские землячества в мире должны осознавать это. Мы много говорили об этом с собравшимися у «Мамы» Фани Лихтенберг.
Я был во многих городах во время моей нынешней поездки по Европе. И нигде больше я не испытал того, что ощутил в Бресте. Место рождения – все-таки место рождения. Каждая улица была дорога для меня. Нахождение в городе, где я провел свои первые годы, глубоко тронуло меня. Нельзя возвратить к жизни тех, кто погиб, но Брест восстанавливается как важный город, что является до некоторой степени ответом на разрушительное варварство немцев. Я сам хотел прокомментировать это, поскольку полагаю, что мои земляки-брискеры разделяют мои чувства.
Я встретился с председателем Брестского горсовета, и ему было приятно услышать, что брискеры в США интересуются благосостоянием города Бреста и что приблизительно 30 выживших брискеров в городе были рады получить приветствия, которые я привез им, и узнать, что о них не забыли. Мы составили их список, вот он:
Израэль Манкер со своими сыном и дочерью, ул.Республиканская, 59. Лейб Вейцман с женой и 4 детьми, ул.Куйбышева, 143. Фаня Лихтенберг, ул.Советская, 32. Рахиль Лихтенберг с мужем Бен-Ционом по тому же адресу. Берл Боршевер и его жена Браха Хейфец, ул.Переца, 4. Шепшель Рамо, Шолом Березняк, Авраам Гольдман, Мордехай Ройзель, Геня Шедровицкая, Янкель Вахтерман, Давид Готлиб с женой и ребенком, Мендель Куммель, Менахем Хационски, Иосиф Гольдман, Шолом Райзман, Сара Вайнштейн, Михал Волынец, Мойше Энгельман, Шая Гринблатт, Лейзор Хумец, Мотель Ратновски, Авраам Гирш Гольдфарб, Зелиг Рас, Хая Шухман (дочь Берла Шедровицкого), Лейб Гузенфиттер.
Пока я шел по улицам Бреста, воспоминания потоком обрушивались на меня. Я был счастлив, что рука врага была слишком слаба, чтобы разрушить город. Когда я наконец шел на вокзал, сопровождаемой группой прежних брискеров, включая юного Шломо Райзмана, я знал, что это будет моим последним расставанием с местом моего рождения, моего дома до начала взрослой жизни. Но я понимал, что это посещение глубоко отпечатается в моем сознании. Этот прошедший через мучения город Брест, город больших пожаров, ученых мужей и мудрецов, всемирно известных раввинов – мой родной город, где нацисты убили свыше 28.000 евреев, среди них мою сестру, ее мужа, детей, дядей, теток, кузенов, племянников и племянниц – полностью все семейство.
Мне причиняло боль то, что приходилось уезжать. Улицы и бульвары Бреста были запечатлены в моей памяти – те, которые остались, и те, что были разрушены. Особенно дороги для меня были тридцать выживших евреев, их было столь мало, и я никогда не забуду их. Когда мой поезд в Москву начал отправление, они подняли свои руки в прощальном жесте, и выше, чем другие, была ребяческая рука Шломо Райзмана. Для меня он символизировал убитых и похороненных в братской могиле на 124 Dluga/Куйбышева.
Подготовил Николай Александров «Брестский курьер» (bk—brest.by)
Похожие статьи
