Ушел Марк Рудинштейн…
Бобруйск
Уроженец Бобруйска Абрам Рабкин известен многим как талантливый художник. В России, где живописец провел значительную часть своей жизни, ему, между прочим, дали «Заслуженного». Это официально. А вот неофициально нашему герою давно присуждено иное звание — «бобруйский Шагал».
Назад, в прошлое!
И не только потому, что его картины, особенно кривые улочки и покосившиеся домишки родного города довоенной поры, ассоциируются с работами знаменитого на весь мир витеблянина. Объединяет обоих мастеров кисти также бесконечная… нет, не так… БЕСКОНЕЧНАЯ любовь к малой родине. «Кинотеатр «Пролетарий», «Аптека Розовского», «Нижний базар», «Конец Пожарного переулка» и прочие — это не просто полотна, это история Бобруйска. Того самого Бобруйска, который сегодня уже не увидеть! Того Бобруйска, где даже населявшие его белорусы, русские и поляки — а не только евреи — понимали «мамалошен» (иначе говоря, язык еврейской мамы). Того Бобруйска, где всем двором праздновали свадьбы и дни рождения соседей: м-м-м копченая селедка от Гинды, блюдо с ломтями полендвицы от Фомки, большая и рассыпчатая картошка, снабженная пупырчатыми солеными огурчиками и особой закваски капустой от тети Матли… Как такое можно забыть? Абрам Исаакович и не забыл.
— За долгие годы моей творческой жизни я много работал в разных краях. Есть у меня холсты, написанные в Эстонии, на Кубани, на Кавказе, в Старой Ладоге на Волге, в Крыму, в Израиле, за океаном — в Штатах, — читаем мы в его очерке «Все начиналось в Бобруйске». — Вроде бы неплохие работы. Даже на выставках бывали. Но нет в них главного — той любви, душевного трепета и того чувства, которое испытываю, возвращаясь и работая в родных местах… Художник учится всю жизнь. И в этой учебе я понял, что из всех чувств, необходимых художнику (чувство рисунка, цвета, композиции), главное — это чувство Родины…
Не так давно этюды Рабкина, его рисунки и наброски из цикла «Город моего детства» переданы в дар Бобруйскому художественному музею. Этого всегда, до последних дней (он умер в 2013 году в Санкт-Петербурге), желал наш земляк! А еще он мечтал, что здесь когда-нибудь появится его галерея… Как у того же Шагала в Витебске. Разве это было бы не справедливо? Мастер ведь, по сути, всю свою жизнь писал любимый Бобруйск: более 400 удивительно тонких, порой даже пронзительных полотен открывают нам двери в этот старый город… Вот лишь одна запись некоего Г.Мазина из многих отзывов людей, соприкоснувшихся с живописью Абрама Исааковича: «Выставку так хвалят, а я хочу сказать о ее недостатке — слезы мешают смотреть …»
Вкус «Смолянки»
С не меньшим надрывом, чем некоторые картины, воспринимается и повесть Рабкина «Вниз по Шоссейной». Не удивляйтесь, он был еще и прекрасным прозаиком! По мнению искусствоведа, кандидата исторических наук Инны Герасимовой, в истории искусства не единичны случаи, когда живописцы брались за перо и оставляли литературные произведения, не уступавшие по силе воздействия их изобразительному творчеству. Широко известны прекрасные рассказы Константина Коровина, книга Ильи Репина «Далекое-близкое», рассказы Перова, Юона, воспоминания Бучкина.
Так вот. Шоссейная сегодня носит имя Бахарова, да и ее профили-анфасы давным-давно перерисованы самой жизнью. А вот обитатели улицы, как, впрочем, и всего довоенного Бобруйска — ученые, философы, портные, парикмахеры, часовщики, балагулы — продолжают любить и ненавидеть, плакать и хохотать на страницах книги Абрама Исааковича.
«Мац, Гор, Туник, Ярхо, Шэр, Евнин…Фамилии какие! Таких фамилий сейчас в Бобруйске нет. Извелись такие фамилии. Куда-то исчезли. Евреи еще есть, а фамилий таких больше не услышите. Пропали такие фамилии.
Дом
— Что ты хочешь? — как-то сказала Зина Гах. — Деревья и те пропадают. Возьми груши. Ты где-нибудь сейчас найдешь такой сорт «Смолянка» или «Лесная красавица»? Сапожанки — и те высохли…» (отрывок из «Вниз по Шоссейной»).
Однако благодаря литературе нет ничего невозможного. Давайте хоть на миг заглянем на ту самую Шоссейную, «где двери домов открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов», и познакомимся с местными жителями поближе.
С бобруйским колоритом
Некоторые из них стали настоящими легендами Бобруйска.
Например, парикмахер Абрам Гершкович. Уж неизвестно как, но он в те далекие времена сумел договориться с пожарными, чтобы его брали на тушение пылающих домов в городе — наверное, в детстве мечтал не стричь, а спасать людей из огня… И что вы думаете? Договор имел железнейшую силу!
Представьте картинку: краснобокие АМО по дороге на объект на миг останавливаются у парикмахерской, а там, как пишет Рабкин, «в дверях возмущенный бородач, уже успев одеть каску, чуть ли не пинками в зад выгоняет недобритого клиента, с грохотом опускает ставню и прыгает к машине, на ходу освобождаясь от халата. Он подхвачен, машина берет скорость, развевается борода… Конечно, своей глоткой Абрам Гершкович прибавлял шуму, но, кроме того, он отчаянно смело орудовал брандспойтом и, не задумываясь, лез в самые опасные места с багром или киркой. Рассказывали, что однажды, когда огонь вцепился в его бороду, он, не переставая растаскивать огромные головни, выхватил из кармана ножницы и в два приема отстриг дымящиеся клочья…»
А чего стоит аптекарь Розовский? Вот, пожалуйста, анекдотичная ситуация — для взрослых! — с его участием, изложенная в повести «Вниз по Шоссейной»:
Аптека Розовского
«Как-то зашел в аптеку к Розовскому один подвыпивший франт в костюме и при галстуке. Заложив руку за борт пиджака и слегка покачиваясь, франт попросил продать ему самый большой презерватив. Презрительно взглянув на предложенный пакетик, франт объяснил, что ему нужен такой размер, который он бы мог надеть на всего себя.
— Зачем? — сощурившись, спросил провизор Розовский.
— Видите ли, — стараясь изысканно строить свою речь, продолжил франт, — у нас на «Красном пищевике» в связи с предстоящим очевидным наступлением очередного Нового года намечается бал-маскарад, так я бы хотел вырядиться мужским половым органом.
Интеллигентный, деликатный провизор Розовский не растерялся, не смутился, вышел из-за прилавка, отошел на несколько шагов в сторону от франта, откинул полы халата, чтобы не мешали, присел, рассматривая покупателя как бы снизу, как бы подчеркивая его величие и важность, сдвинул очки на лоб и оценивающе, медленно произнес:
— Вы знаете… Поправьте галстук, и так сойдете!
С тех пор, прерывая или заканчивая бесполезный разговор с никчемной личностью или отвечая на чью-то высказанную глупость, бобруйчане говорят «Поправьте галстук!»…
Исаак Рабкин
Местами смешное, местами иронично-саркастическое, порой даже, как мы видим из предыдущей главы, балансирующее на грани, произведение Рабкина по сути своей трагично. Его невозможно читать без слез. Там отражено безжалостное Время (именно так, с большой буквы пишет о нем художник), когда за одно слово или совершенно, казалось бы, безобидное действие расстреливали. Догадайтесь, что сделали со смешными братьями-трубочистами Чертками, которые, счищая снег с установленного на крыше городского театра Сталина из фанеры, не рассчитали собственной силы? Или интеллектуалом директором Бобруйского музея Цодиком Славиным, найдя у него старые журналы с якобы «вражеским» содержанием? Не щадили даже блаженных… Сумасшедший Гилька по прозвищу Ба «бегал по городу и продавал газеты. И у него их быстро раскупали, потому что каждый раз он выкрикивал что-нибудь сенсационное: «Московская газета «Правда»! Цены снижаются. В Африке умер король! Жизнь становится веселее! В Титовке война!»… Торгующим газетами парня больше не видели после того, как однажды он прокричал: «Московская газета «Правда»! Покупайте «Правду»! Сегодня никто не любит правду!…».
Но самой большой болью для маленького Бромы — а именно его глазами мы видим Бобруйск тех лет — станет уход из жизни отца. Исаака Рабкина, бригадира бобруйской пожарной команды, назовут «врагом народа» за пожар на местной фабрике, случившийся якобы по его вине.
«Они требовали, чтобы он признался в поджоге «Белплодотары» и еще, что уже совсем пустяк, рассказал о плане несостоявшегося поджога фабрики Халтурина. У них были изощренные головы и тяжелые сапоги. Они уже отбили ему почки и, уводя следствие в сторону, вдруг обвинили в связи с белополяками. Он тогда плюнул в лицо следователю, а тот запустил в него тяжелой чернильницей…»
Рабкина-старшего долго будут мучить, пытаясь вынудить назвать имена «сообщников». А когда, искалеченного, отпустят домой до суда, Исаак повесится, не найдя другого способа защитить людей, которых должен был предать. Абрама это терзало на протяжении всей жизни, и он, то и дело как будто по-новой переживая горе, становился тем беззащитным несчастным ребенком.
Осень на Шоссейной
Однако с отцом было связано и множество радостных, светлых моментов. Именно благодаря ему наш герой стал успешным художником. Как-то на совместной прогулке Брома углядел все тех же братьев-трубочистов Чертков (их еще тогда никто не трогал) и сравнил с веселыми черными птицами на белом снегу. Из этой нечаянной метафоры Исаак Рабкин понял, что сына ждет будущее живописца и привел его к руководителю первой художественной студии Бобруйска Евгению Ярмолкевичу.
— Знаешь, — сказал он. — Я как-то читал, что художник Суриков однажды увидел на белом снегу черную ворону, и это стало началом его работы над картиной «Боярыня Морозова». Может быть, все было не так, но что-то в этом есть. Без этого не может быть художника…
Художник, как и предполагал мудрый Исаак, из его сына состоялся. Писатель тоже. И неимоверно ценно, что и в красках, и в буквах Абрама Рабкина мы можем вновь и вновь видеть «маленькие домики, деревья, заборы и калитки, булыжники и печные трубы…» старого Бобруйска.
Ольга СМОЛЯКОВА, «Могилевская правда» (mogpravda.by)
Похожие статьи
