О книге Романа Айзенштата «Снимая маски псевдонимов»
Трех сестер моего деда я всегда считала старыми девами. Но это было неправдой. Лишь тетя Хава никогда не испытывала радостей брака, и то по единственной причине: ее жених безвозвратно сгинул где-то на полях сражений Великой Войны. А тетя Гита и тетя Оля побывали замужем. Правда, не очень долго – Великая Война расторгла браков гораздо больше, чем все народные суды Беларуси.
Между прочим, тетя Оля была сестрой не настоящей. Если совсем точно, то вообще не была сестрой. Во время той самой Великой Войны беременная девочка, все родные которой погибли в первые же дни, прибилась к двум сестрам, пробивающимся в эвакуацию. Одна из них – тетя Гита – была с ребенком на руках, тетя Хава каждый день ждала с фронта писем жениха. Так что тетя Оля органично вписалась в этот маленький коллектив. Увы, Великая Война сломала ее жизнь окончательно и бесповоротно: молодой муж, отправившийся на фронт чуть не от свадебного застолья, погиб в каком-то безвестном бою, бездарно и бессмысленно, как гибло множество других молодых и не очень – Великая Война не знала пощады и плевать хотела на все людские надежды и чаяния. Ребенок тети Оли родился мертвым, как множество других детей во время проклятой войны – младенцы будто не желали приходить в мир, взорвавшийся черным безумием жутких сражений.
В общем, тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля остались втроем. Нет, вчетвером. Ведь у них был Боренька – сын тети Гиты, и на этом основании тетя Гита считалась старшей в этой женской триаде. Ее муж тоже не вернулся с войны, и женщины, привыкшие считать себя сестрами, зажили втроем, воспитывая мальчика. Боренька вырос и стал не простым человеком. Он стал Спортивным Комментатором. Да-да, именно так они это и произносили – будто слова начинались с заглавных букв. А иногда даже так нажимали на буквы, что они все казались заглавными: «Наш Боренька – СПОРТИВНЫЙ КОММЕНТАТОР!», — и любому было совершенно понятно, что это ужасно важная профессия, и Бореньку можно сравнить разве что с министром или академиком-ядерщиком.
Одна беда: комментирование различных спортивных состязаний увело Бореньку далеко от трех женщин. Тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля остались втроем окончательно. Редкие Боренькины визиты озаряли их жизнь ясным солнечным светом. К сожалению, визиты с годами становились все реже: Боренька прочно врастал в новую красивую жизнь Спортивных Комментаторов, забывая о трех постаревших сестрах, ожидающих его появления в квартирке, пропахшей еще с военных времен безнадежной тоской и одиночеством. Возможно именно этот запах и привел к тому, что сестер все считали старыми девами, несмотря на то, что две из них точно побывали замужем, да к тому же у них был Боренька. Странное дело: одиночество пахнет гораздо менее тоскливо, когда человек один, но одиночество группы людей пахнет так пронзительно, что слезы режут глаза.
Один раз в году, в самые солнечные дни летних каникул, бабушка возила меня в Гомель навещать тамошних родственников. В том числе и дедушкиных сестер – тетю Гиту, тетю Хаву и тетю Олю, из которых одна – тетя Оля – была ненастоящей сестрой, но об этом не принято было говорить вслух, о чем меня предупредили еще в пятилетнем возрасте. Интересно, что порядок перечисления сестер никогда не менялся. Положено было говорить именно так: тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля, и никак иначе. По старшинству, принятом в триаде.
Это было самое мучительное время каникул. Гомель казался мне слишком маленьким и безнадежно провинциальным. Улицы города были слишком тихими по сравнению с родным Минском, слишком мало людей, слишком много частных домов, наводящих на мысли о деревне. Единственным очарованием Гомеля в моих глазах были черные лебеди, плававшие в парковом пруду. В Минске черных лебедей не было, только классические белые в Ботаническом саду. Но чудесное лебединое впечатление было изрядно подпорчено тетей Гитой, тетей Хавой и тетей Олей – их квартира была совсем рядом с парком, и посещение лебедей плавно переходило в посещение сестер.
Честно говоря, сестры бабушку недолюбливали. Дедушка был их любимым братом, и они были убеждены, что бабушка его недостойна. С их точки зрения относительно удовлетворительной женой для брата была бы какая-нибудь известная актриса. Они частенько перешептывались, совершенно не заботясь о том, что бабушка их слышит: «Он такой красавец, такой умный, а она – всего лишь бухгалтер!». Бухгалтер – это было для них слишком обыденно. Вот если бы дедушка женился на Орловой или Целиковской – вот это да, это было бы правильно. К тому же, бабушка старела, а любимые артистки оставались вечно молодыми на телевизионном экране. И сестры даже не замечали течения времени, когда, глядя какой-нибудь фильм сороковых годов говорили друг другу: «Нет, ну ты посмотри, Хавочка, а ведь Орлова совсем не изменилась!» или «Гита, ты только глянь, у Целиковской до сих пор ни одной морщинки, а ведь больше тридцати лет прошло!».
Так что бабушка со своим бухгалтерством и уже появившимися морщинами была явно недостойна. Это отношение плавало в крепком чае вместе с чаинками, осыпалось с сахарной пудрой с бисквитов, застревало комочками в креме пирожных. Так что я всегда кашляла от чая с бисквитами и пирожными, и меня не утешали даже шоколадные конфеты, которые сестры покупали специально для меня. Все их попытки подружиться с единственной внучкой их любимого брата вызывали у меня лишь агрессивное раздражение. Не имея возможности высказать все, что я думаю о пыльных цветах на подоконниках и вытертых ковриках, пахнущих вездесущим в этой квартире одиночеством, я просто плакала, чем расстраивала в равной степени и сестер, и бабушку.
А однажды мне совсем не повезло: я простудилась. Сестры немедленно выделили лучшую кровать, повесили над ней кружевной балдахин, уложили самую толстую перину – и я была водружена на это сооружение, как известная принцесса на горошину. И было мне так же уютно, как и ей. Бабушка ко мне допускалась только раз в день, строго на час, не более – она останавливалась у своей сестры, где к моему глубочайшему сожалению не было места, чтобы как следует поболеть.
Тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля расшибались в лепешку. Они каждый день варили куриный бульон, свято убежденные в том факте, что данное блюдо способно излечить любое заболевание, не то что банальную простуду. В чашке бульона, которую я обязана была выпивать три раза в день, плавало или крылышко, или куриная ножка, поблескивая капельками жира – сестры знали, что я люблю куриные крылышки и не отказываюсь от ножек. Но даже любимые крылышки казались картонно безвкусными в их компании. Они накупили множество игрушек, и в тихой старушечьей квартирке стучали пластмассовыми клювами пластмассовые курочки, обучая пластмассовых цыплят ловить пластмассовых червяков, плюшевые медведи били в литавры, а куклы мяукающими голосами выговаривали извечное «Ма-ма!». Игрушки казались ненастоящими и совсем не радовали. Небольшой интерес вызвал картонный флакончик с жидкостью для радужных пузырей, но ненадолго.
По нескольку часов в день сестры, сменяя друг друга, читали мне сказки, сидя у кровати. Ради этого они даже записались в детскую библиотеку, чем вызвали небольшой ажиотаж у библиотечного персонала. Но я, глотая слезы пополам с таблетками, не хотела ни сказок, ни игрушек, ни куриных крылышек, ни даже шоколадок. Я хотела к бабушке, чем очень расстраивала сестер. Они убегали на кухню, чтобы обсудить ситуацию подальше от нежных детских ушей, но старческая глухота подводила, и я слышала каждое слово. «Манечка плохо воспитывает Семину внучку!», — возмущалась тетя Гита. Тетя Хава с ней соглашалась и предлагала купить еще куклу. Тетя Оля предположила, что ребенок скучает, и было бы неплохо поставить для бабушки раскладушку, но была осмеяна: зачем ребенку бабушка, если у нее есть целых три? «Разве мы плохо воспитали Бореньку?», — вопрошала тетя Гита, и волосок на толстой бородавке, украшавшей ее крупный мясистый нос, сердито дрожал. «Разве Бореньке было с нами скучно?», — ехидно интересовалась у тети Оли тетя Хава, перебирая шаль распухшими ревматическими пальцами. Тетя Оля сдалась и отправилась за новой куклой.
Целую неделю я лежала под кружевным балдахином, будто принцесса, утонув в мягкой жаркой перине, укрытая пуховым одеялом, облепленная горчичниками и банками. Вокруг меня выплясывали три старушки, изо всех сил пытаясь развеселить ребенка. У меня были любые вкусности, какие только можно было пожелать, начиная от пирожных на завтрак и заканчивая слоеными язычками на ужин. Вокруг кровати на стульях и в креслах сидели и лежали разнообразные игрушки, часть из них бегала по полу – заводные зверюшки и птички. Игрушечная заводная мышь так напугала тетю Гиту, что тетя Хава пообещала ей купить кошку. Думаю, проболей я еще несколько дней – они принесли бы мне весь игрушечный магазин. Но тут на свое счастье я выздоровела.
Я вырвалась от трех сестер, как граф Монте-Кристо из замка Иф. Я, как и он, готова была переплыть море, лишь бы оказаться подальше от небольшой квартирки, остро пахнущей старостью и одиночеством. Я цеплялась за бабушкину руку с такой силой, что у нее потом остались синяки. Я не желала ждать, пока она попьет чай с сестрами, и даже настоящий шоколадный торт меня не соблазнил. Я убегала из квартиры сестер, нагруженная игрушками и сладостями, но не хотела ни того, ни другого. А они, провожая меня, загрустили. На кончике волоска, украшавшего бородавку на носу тети Гиты, висела подозрительная мутная капля – старушка даже всплакнула. Сестры взяли с моей бабушки торжественное обещание, что в следующем году она обязательно приедет опять, и на этот раз проведет у них несколько дней. «Мы даже не будем выписываться из детской библиотеки», — сказала тетя Гита, и я с ужасом поняла, что это предназначено для меня…
Увы, больше я не видела трех сестер моего дедушки и никогда не была в Гомеле. Осталась лишь память о чудесных черных лебедях, склонивших гордые шеи, медленно качающихся на воде под низкими ивовыми ветками. И запах старости и одиночества, которым была пропитана квартирка сестер…
Если бы мне дали второй шанс, я бы болела у них не неделю, а все две или три. Мне несложно, а старушки были бы рады. Война искалечила их жизни, оставив лишь одиночество, пыльные цветы по подоконникам да Бореньку, давно ушедшего в свою жизнь. Как же они были рады, когда хоть ненадолго им достался ребенок, о котором можно было заботиться, на которого можно было излить весь невостребованный запас любви и нежности…
Тетя Гита, тетя Хава, тетя Оля… я не забыла вас. И наконец-то я почувствовала то, что не смогла ощутить много лет назад: жалость и благодарность… Спасибо вам!
Эльвира ВАШКЕВИЧ
Похожие статьи
