Ушел Марк Рудинштейн…
У библейского Иова из ветхозаветной страны Уц (на карте не ищите) было семь сыновей и три дочери. Жили в достатке, мире и согласии…
…Библейская идиллия семейства Иова была сокрушена резко и коварно. Сатана наслал болезнь на Иова и погубил детей. Но Б-г, вмешавшись, сотворил чудо. Выздоровел Иов. Вернулся достаток. А главное, жена родила ему семь новых сыновей и три дочери. Ветхозаветный happy end!
У Хаима и Беллы Плавник из белорусского местечка Чашники тоже было семь сыновей и одна дочь. Семейка дружная и жизнерадостная. Но постепенно родительское гнездо пустело. Уезжали — учиться, служить в армии, обзаводились семьями и детьми, а Хаим и Белла — внучкой и внуком. В Чашниках оставался младший сын. В июне 41-го он закончил школу…
…В Чашники мотопехота вермахта вошла на тринадцатый день войны. Спасая одноклассницу, погиб младший сын Афроим. Человек, выдавший еврейских юношу и девушку, получил 4 пачки махорки — по две за каждого.
Хаим и Белла ненадолго пережили сына. Гетто расстреляли возле Чашников 14 февраля 1942 года!
Это была суббота, шаббат…
Ни Всевышний, ни Красная Армия библейского чуда не сотворили. А шесть сыновей Хаима и Беллы воевали на фронтах — от Черного моря до Балтики…
Уже после войны они часто собирались у нас дома, на улице Комсомольской в Минске — дядья Плавники, родные братья моей мамы. И 22 июня — обязательно!
Тот день летнего равноденствия 41-го года отрезал довоенное прошлое. Из семи сыновей Хаима и Беллы осталось четверо. Старший, Яков, погиб на фронте. Младший — в Чашниках. Дядю Мишу Плавника война догнала через тринадцать лет. Отложенная смерть — отравленная японцами вода в колодце — медленно и незаметно добивала его. В военном городке возле Борисова осталась и погибла семья отца, на фронте — муж мамы…
Посиделки на Комсомольской не были поминальным застольем. Жизнь продолжалась: «Ну, Хаймовичи, — поднимал стопку папа — глава и старейшина застолья. — Лехаим!»
А дальше, как положено при застолье фронтовых офицеров — и шутки, и гитара, и политика с экономикой!
И воспоминания…
Точка опоры дяди Саши
Снимок на память… Дядя Саша Плавник в нижнем ряду третий слева… Курсанты ЛКАУ — Ленинградского командного артиллерийского училища…
Июнь 1941 года, время белых ночей, свиданий, а через месяц они разъедутся по округам — девятнадцатилетние командиры РККА, артиллеристы — боги войны!
…На оборотной стороне снимка надпись: «Бессединский убит, Мищенко убит, Сазонов ранен, Плавник ранен»
В 44-м дядя Саша будет ранен второй раз.
Словакия. Войска прогрызают оборону фельдмаршала Шернера. Майор Александр Плавник корректирует огонь своего дивизиона. Контрбатарейная дуэль. Схватка со смертью наперегонки. Разрыв снаряда…
Он очнулся в госпитале уже после ампутации, с обрубком ноги. Война для него закончилась. Надо было начинать новую жизнь. Все сначала — ходить, работать, любить – и все это в 24 года…
Дядя Саша похлопывал по своему огромному советскому протезу: «Архимед что говорил: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар!»
Ну, шар не шар, но на своей «точке опоры» он закончил Белгосуниверситет, женился, стал отцом и по распределению поехал директорствовать в сельскую школу в Ратомку. Сначала деревянной, потом кирпичной, не хуже любой столичной.
На своей «точке опоры» дядя Саша ходил с друзьями на охоту, плавал «кролем», водил машину… Конечно, не как в «Формуле-1», но от своего «Москвича», адреналин он получал достаточный!
Бывая в Ратомке, я видел, чего это ему стоило! Тяжеленный протез натирал культю. (Других сов.промышленность делать не умела. Разве что для номенклатурных инвалидов войны типа Мересьева). Но он построил свою жизнь и себя. Из плавниковского куража и упертости. Построил школу и дом, посадил сад и вырастил двух дочерей — умниц и красавиц. «Мае прынцэсы, — иронизировал, не без гордости, дядя Саша, — привели мне — члену КПСС и депутату,
зятьев из капиталистического лагеря. Ой-вэй!»
Александр Плавник
Старшая дочь покорила француза, монтировавшего в Минске завод микросхем. Младшая — физика из американской Атланты, приехавшего на конференцию в Институт тепломассобмена.
Из-за «прынцэс и прынцэв» его «шпыняли» в райкоме и районо «сверху и сбоку», но без оргвыводов. До поры до времени ему помогал статус школы и нестандартного директора. А главное, знали о его дружбе с однокурсником, секретарем ЦК КПБ!
Дядя даже съездил в гости к старшей во Францию. Вернулся в некоем шоке. И в столичном Париже, и в провинциальном Руане, в окрестных французских деревнях он увидел жизнь, скроенную по другим лекалам. Рухнул в его сознании тот «западный образ жизни», который он чехвостил на уроках и собраниях… Впрочем, вернувшись, он помалкивал!
Тогда шли семидесятые века уже минувшего. Новый всплеск антисемитизма. Уже и не очень скрываемый, государственный и доморощенный. По возвращении он стал получать анонимные письма типа: «сионист», «жидовская морда», «убирайся к своим продажным девкам…»
Было формальное следствие — все-таки, директор школы, член КПСС, фронтовик! Но «неуловимый мститель» продолжал писать. Еще дядю Сашу преследовали косые взгляды районных начальников и их зависть: «гребет, наверное, от дочек и евреев из-за бугра лопатой…» (Спустя годы выяснилось, что анонимки – это было банальное желание конкретного человека занять директорское место.)
В общем, пришел он к человеку, с которым дружил с университетских времен. Они из одного поколения, одной фронтовой судьбы. Один лупил немцев из орудий, другой с воздуха — в экипаже бомбардировщика.
— Саша, — сказал ему секретарь ЦК КПБ по идеологии Александр Кузьмин, — я всем рот не заткну! Помочь могу советом и еще кое-чем… Уезжай к дочкам, лучше к Тане в Америку. Мотив у тебя есть. Воссоединение семей! Не антисоветчик, не диссидент. Там дочь, вам с женой уход нужен. А то, что здесь происходит, не скоро закончится. Постараюсь облегчить отъезд. Но сам не наделай глупостей!
Отъезд в 70-х напоминал путь Христа на Голгофу… Собрания, коллективные увещевания и осуждение, исключение из партии, лишение воинских наград и прочие мелкие пакости…
Но в 1979-м они с женой все-таки уехали. С «воздуха» артиллериста Плавника прикрывал летчик Кузьмин.
В Атланте его положили в военный госпиталь. Привилегия инвалида войны и союзника в победе над нацизмом. Прежде всего, занялись протезированием.
Огромный монстр-протез «мade in USSR» вызвал ажиотаж у ортопедов и американских технарей. Советский раритет был помещен в музей госпиталя. Дяде Саше поставили обыкновенное американское чудо — биопротез с полной амплитудой движения ноги.
Вот так, через 35 лет после ранения, он, благодаря новой точке опоры, зашагал по Новому Свету. И, как говаривал дядя Борис Плавник, средний сын Хаима и Беллы, опять же под стопку водки: «Игудем, по коням!»
«Кипа» Боруха
— Моя «кипа»! – как-то сказал иудейский атеист дядя Борис Плавник заезжему раввину. И щелкнул по бритому черепу. Макушку его прикрывала серебряная пластина…
Из обстоятельств собственной жизни можно сделать трагедию! А можно посмеиваться над судьбой! Это, собственно, и есть свойство еврейской души, выросшей хоть во дворах одесской Молдаванки, хоть в бывшей черте оседлости — белорусских Чашниках.
Дядя Борис был рожден дважды. Первый раз в отцовском доме — третьим сыном Хаима и Беллы — в 1912 году. Шумным, драчливым, переполненным энергией действия. Второй раз – на фронте.
Как и два старших, улетел из местечка в большой мир, отслужил в Красной Армии, снова вернулся в нее перед войной… Дальше — драматичная история отступления, окружения, расстрела «комиссаров и жидов».
Борис Плавник 30-е годы
…Он очухался в яме, присыпанный землей, среди трупов. Выкарабкался, оцарапанный пулями, и перешел, а точнее — переполз линию фронта, выдержал проверку НКВД и отправился воевать дальше. С войны дядя Борис вернулся со шрамами и бритой головой, макушка которой была срезана немецкой пулей и прикрыта серебряной пластиной.
— Моя «кипа»! — говорил дядя Борис.
Пластина прикрывала обнаженный мозг.
— Мой маленький кратер! — уточнял дядя Борис.
Летом 1945-го у него родился сын Хаимка. В метрике он был записан Ефимом. В стране начиналась трансформация еврейских имен и отчеств. Война оставила не только Победу, но и нарастающий антисемитизм — один из трофеев победителей рейха и нацизма…
Сыновья Хаима и Беллы росли, как сейчас говорят, в мультикультурной среде. В Чашниках общались на белорусском, идише, русском. Поздравляли друг друга с Песахом, православной и католической Пасхой. Угощали мацой и куличами… Довоенная почти идиллия, которая закончилась в гетто и яме. Расстреливали ведь не только немцы. Как из-под земли возникли свои каратели, еще вчера танцевавшие с еврейскими девушками в местном клубе. Один из них и сдал младшего сына Хаима и Беллы, и, возможно, расстреливал местное гетто в тот скорбный февральский шаббат…
И все-таки, мы, послевоенные, ставшие из хаимов ефимами, из юделей юрами, от корней не оторвались. В том числе и благодаря тем посиделкам наших родителей в доме на улице Комсомольской в Минске, где идиш сбивался с фронтовой лексикой в застольном миксере баек, политических анекдотов и подколок. Чего не было за этим застольем, так это пафоса и патетики!
Папа, глава кампании:
— Борух, у меня такое впечатление, что Чашники — это одесский квартал у Молдаванки!
— А что такое, Арончик? Почему ты так решил?
— Заливаешь ты, как продавец арбузов на Привозе!
В военных байках было какое-то сочетание кругов Дантова «Ада» с прозой Шолома-Алейхема, страшилок Босха с летающими евреями Шагала. Да и сам дядя Борух-Борис с его «кипой» на простреленной макушке, говорящий руками и словами, был персонажем из «сюров» его баек и реальных кошмаров войны.
Вот застольная байка о том, как дядя Борис мог попасть из 45-миллиметровой пушки в мужское достоинство генерала Гудериана, рвавшегося к Москве…
Я ее запомнил и спустя годы записал:
«Мы планомерно отступали. Вот у меня в тресте прораб есть, так он докладывает: «Все по плану, товарищ начальник, блоки не привезли, но крановщик с утра запил». По плану, мы двигаемся в сторону Москвы, надеясь обогнать фрицев. Мы в лесу, а они днем нагло по дорогам. И хоть бы какой-нибудь самолет по ним, э-э, е….л. Идут как в сейчас в фильмах. Рукава закатаны, без касок, а напугать их нечем. Пушку мы выкатили, пять снарядов есть. Но и помирать без смысла не хочется. Сомнут после первого выстрела. Вдруг, видим — штабная машина. Впереди и сзади — автоматчики. Останавливается возле обочины, выходит генерал, расстегивает ширинку и отливает. Как сейчас помню, с достоинством, не спеша, по-немецки. Я его сразу узнал! Гудериан. Ну, думаю, сейчас я тебе вшпилю!
Дядя Саша: А как ты узнал, что это Гудериан?
Дядя Борис: Командир Красной Армии врага должен знать не только в лицо»
Естественно, роковой выстрел «сорокопятки» не прозвучал. И Гудериан повел свои танки на Москву.
Я передал только сюжет, но не стилистику. Дядя Борис был строительным начальником, и лексика на планерках была максимально приближена к боевой. Что и помогало сдавать объекты в срок!
На его 70-летие я подарил ему книгу «Воспоминания солдата» Гейнца Гудериана. В типографии мне отпечатали эту байку тем же шрифтом в том же формате с заголовком: «Предисловие. Неизвестные эпизоды войны» — и вклеили в книгу. Спустя годы я даже поверил, что так и было. В самом деле: мог же Гудериан остановиться по нужде. Война войной…
Дядя Костя о танках и истории
Об израильском танкисте Цви Грингольде мне рассказал советский танкист и учитель истории дядя Костя Плавник. Неслучайное пересечение их судеб произошло на Голанских высотах Израиля, недалеко от места последнего крупного танкового сражения XX века.
Исход дяди Кости, его жены, сына с семьей в Землю Обетованную случился в 1991 году. В фильме Юрия Хащеватского «Все хорошо», примерно, тех времен, звучит веселая песенка об этом исходе: «Эмиграция, эмиграция — уезжает навсегда наша нация…»
Константин Плавник
«Так карта легла», — антиисторически рассуждал заслуженный учитель БССР, преподаватель истории дядя Костя Плавник, и чертил маршрут своего исхода… Чашники-война-Минск-Хайфа!
Во времена оны, за тогдашними олим, сбежавшими из Египта, погнался фараон со своими боевыми колесницами. В конце XX века решить «еврейский вопрос» попробовал Саддам Хусейн…
Хайфа 1991-го напомнила дяде Косте сорок первый год, начало войны… Сирены противовоздушной обороны… Люди в бомбоубежищах… На Хайфу летят иракские «скады» — советское ракетное наследие.
Самый рассудительный из сыновей Хаима и Беллы объясняет мне, как мудро поступили лидеры Израиля, не ответив ударом на удар: «Это бы развалило военную коалицию западных и арабских стран против Саддама…»
Мы с двоюрдным братом Юркой, его сыном, перемигиваемся: урок истории! Только израильской и в столице цветущих Голан — Кацрине. И во дворе юркиного дома растет какое-то экзотическое дерево, а где-то в обозримом пространстве гора Бенталь, потухший вулкан, в 1973 году вспыхнувший ожесточенными боями войны Судного дня…
«Еще это танковое сражение называли израильской Курской дугой!» — вставляю я свои «пять копеек».
Дядя Костя с этим сравнением не соглашается (иначе бы не был Плавником).
«В войне Судного дня на прорыв израильской обороны шли 1400 сирийских танков. Операция была спланирована советскими военными советниками. Три танковые колонны на фронте шириной сорок километров должны были прорвать оборону и выйти к Средиземному морю. В первые сутки до подхода наших сил им противостояли 130 танков. На Курской дуге такой концентрации бронесил не было. Но! — тут дядя Костя поднимал вверх палец. — И там, и там решалась судьба страны!»
В этот момент для эффектного акцента лекции ему не хватало фронтовой «тридцатьчетверки» — той, которой командовал и в которой горел 21-летний лейтенант Советской Армии Константин Плавник.
Израильскому танкисту лейтенанту Цви Грингольду столько же было в 1973 году, когда его танк вступил в бой с сирийской бронетехникой.
Цви Грингольд, 1973 г.
В Google я нашел подробности этого 30-часового боя, в котором Цви сжег шестьдесят сирийских Т-54, Т-55, Т-62 — о том, как сам горел, меняя сгоревшие «Центурионы»…
О том, сколько машин поменял в боях лейтенант Плавник, не знаю. Googlе — тем более. Но награды его я видел, и рассказы о горящих танках и танкистах слышал. И о том, что танки в бою долго не живут, а танкистам иногда судьба улыбается…
* * *
Я помню, как однажды, за застольем у нас дома, мои дяди вспоминали свою молодость, Чашники… Дядя Костя тогда сказал: «За Хаима, за маму, за Афроимку, за гетто я рассчитался. Теми фрицами, которые остались под траками танка…»
Лист свидетельских показаний из Яд Вашем, присланный Дашей Плавник, правнучкой Хаима и Беллы
Такой счет предъявляли все воевавшие сыновья Хаима. А израильский кибуц, где родился и вырос Цви Грингольд, назывался «Лохамей ха геттаот» («Бойцы гетто»). В память о Варшавском гетто… Таково пересечение двух судеб двух танкистов.
P.S.
Хаим на иврите — Жизнь…
Ушли в иной мир Хаим и Белла.
Ушли к ним дети.
Уходят внуки.
Но растут правнуки и уже праправнуки…
Лехаим! За Жизнь, которая, как утверждал нееврей Шекспир, есть времен связующая нить.
Леонид МИНДЛИН
Похожие статьи
