Ушел Марк Рудинштейн…
«Родители меня руками-ногами пытались оттолкнуть от театрального вуза. «Куда угодно, — кричали они, — только не в артисты!» Пришлось поступать на юридический факультет…»
Рассказывает Александр Ширвиндт:
«Моя мама была актрисой, но пос¬ле того как перенесла туберкулез, работать на сцене больше не могла. Ушла из театра и занялась редактурой. Работала в Московской
филармонии, в Москонцерте. Дамой она была известной, артисты часто советовались с ней. Яхонтов, например, читал ей свои работы, а, чтобы он не размахивал руками, как безумный, мама сажала меня, трехлетнего, ему на колени, и он вынужден был меня держать. В нашем доме — множество фотографий с благодарственными и памятными надписями маме от Василия Ивановича Качалова: «Дорогой, любимой Раечке». Дмитрий Николаевич Журавлев был ближайшим другом семьи, к нам приходили Яков Флиер, Наталья Шпиллер, Иван Козловский, Рина Зеленая…
Все лучшие люди бывали у нас в доме, собирались, пели, играли в преферанс. Всосав с молоком всю эту богему, уже невозможно было забыть о театре. Как пойти в фармацевты, когда я сидел на коленях у Яхонтова и слушал его неповторимый голос, читающий Маяковского? Актерский вирус был мне передан.
Родители меня руками-ногами пытались оттолкнуть от театрального вуза. «Куда угодно, — кричали они, — только не в артисты!» Приш-лось поступать на юридический факультет, но вскоре выяснилось, что я пытаюсь инкогнито поступить в театральный. Мама поняла, что положение безвыходное, и стала звонить знакомым: «Посмотрите ребенка». В ответ ей сочувствовали: «Раиса, зачем?! Как ты могла такое допус¬тить?» Но отговорить меня никто уже не мог — я мечтал о сцене. Впрочем, мама ведь тоже была актрисой, выпускницей второго МХАТа, и понимала, что от театральной бациллы лекарств не существует. Папа работал скрипачом в оркестре МХАТа. Я был поздним ребенком — появился на свет, когда родителям уже было под сорок.
Мама обожала дарить подарки. Мне обычно дарили необходимые вещи, например, перелицованный папин пиджак. Однажды мама решила, что мне нужна машина, и… убедила отца, что мы должны ее купить у артиста МХАТа Станицына. Дело в том, что Станицын мог претендовать на новенькую «Волгу», а для этого нужно было избавиться от «Победы». Так что на его «Победе» я и ездил. Правда, половину от суммы я заработал сам, получив гонорар за фильм «Она вас любит». Остальную половину «надыбали» родители. А еще у мамы была связь с заграницей, что по тем временам являлось очень опасной штукой. Родной мамин брат, мой дядя (Аркадий Коби), уехал в Англию еще в 1920-х годах. Он был врачом и организовал там гинекологическую клинику. И вдруг в начале 1960-х от него пришла весточка. Но вместо радости в семье поднялась страшная паника, ведь все бандероли, полученные из Англии, непременно визировались известными организациями. Кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина». Заплатить за посылку пришлось непомерную сумму (мы заняли деньги у всех знакомых, друзей и коллег). В посылке оказалось письмо от дяди и… маленький шарфик. Практичес¬ки мы купили этот шарфик за бешеную сумму, да еще и натерпевшись страху. Но мама не унывала. Она даже ухитрилась потихоньку переписываться со своим братом.
Впрочем, она не унывала никогда. К концу жизни к глаукоме добавился перелом шейки бедра, начался рак, но и в свои восемьдесят с лишним лет она продолжала принимать подруг. Одной из них была Анастасия Цветаева, которая приходила два раза в неделю, садилась возле маминого кресла и что-то ей читала, рассказывала.
Ностальгия по детству, конечно, возникает. Моя родина — Никитские Ворота, Скатертный переулок, Арбат. Самый центр старой Москвы и коммуналок. В нашей коммунальной квартире было восемь комнат (у нас было две комнаты, мы были «буржуи»), семь звонков на входной двери, семь семей. Всегда на общей кухне что-то шкворчало, у каждого — свой столик, своя плита (сначала примусы, потом газ), туалет — один на всех. Все эти разговоры о том, что в коммуналках подбрасывали друг другу крыс и мышей, — ерунда. Наоборот, оставляли друг другу детей, подкармливали их, это была настоящая коммуна, не без криков, скандалов и интриг, но интриги эти были в основном безобидны. Сегодня иногда, по дороге в театр, я заезжаю к себе в переулок — дом стоит крепко. Правда, сейчас там огромные дубовые двери, два охранника, половичок лежит на улице. Все квартиры, видимо, соединены в одну огромную. Хотел я как-то подняться посмотреть хоть на площадку перед дверью: «Вот я тут жил». Но… охрана не впустила меня даже в подъезд…
Мы тогда все росли во дворе. Ребята кричали друг другу в окна: «Выходи!» Прочел недавно анекдот. В большом дворе стоят два парня и кричат наверх: «Марь Иванна, Марь Иванна!» Она высовывается из окна. «А Петя выйдет?» – «Ребята, Петя не выйдет, у него — пожизненное».
Так что у нас тоже было: «Петя выйдет? Шура выйдет?» Дрались двор на двор, драк было много, но особой поножовщины не наблюдалось. Я вообще был интеллигентский ребеночек, тогда у каждой банды был интеллигентик, которого не трогали, даже опекали немножко, в обиду чужим не давали, поскольку был «свой».
В футбол постоянно играли, воротами служили четыре портфеля, мячом — американская консервная банка или сшитый из тряпок комок. Учился я ужасно, а школа у нас была элитная — № 110, около Никитских Ворот. В моем классе учился, например, Сережка Хрущев, дети генералов, все Буденные (а жена Буденного, между прочим, была председателем родительского комитета)…
Я был жутким учеником, но выгнать меня было невозможно, потому что тогда ко всем праздникам школы устраивали концерты, и каждая школа гордилась своими артистами. Так вот, гнать меня было нельзя, даже когда терпение педагогов лопалось, потому что наши концерты были на уровне правительственных: Козловский, Оборин, Рина Зеленая… Под все эти концерты мама со мной окончила среднюю школу. Ведь именно благодаря маме и удавалось их всех собрать — они были ее друзьями.
Уже много позже, когда я был взрослым обалдуем, учился в институте, родители повезли меня в дом отдыха РАБИС (работников искусств) в Прибалтику. Мне было лет девятнадцать, и там, на пляже, где вся молодежь фланировала, периодически кричалось: «Шурик, Шурик». Это означало, что мне надо срочно выходить из воды — есть какой-нибудь бутерброд. А на песочке лежали девушки из ГИТИСа. И пока я добегал до пляжа, все кругом узнавали, что мама хочет накормить меня яичком…
Записала Лариса КАНЕВСКАЯ, Россия
Похожие статьи
