20 января – события и люди
В отношении к евреям во взрослом мире главенствовал принцип, подобный правилу детской игры: «да» и «нет» не говорить, «черное» и «белое» не покупать. Евреи, конечно же, были. Было и осознание (или подозрение), что тот или иной человек — еврей (часто в «евреи» записывали просто интеллигентного человека). И почему-то это было важно.
Для начала напомню переделку знаменитой советской песни:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин,
Если он, конечно, не еврей.
Русский, белорус, украинец — неважно, а еврей — важно. Хотя, как показал опыт многих граждан СССР, в Беларуси в этом смысле было полегче по сравнению с соседними республиками.
Краткая предыстория
Еврейский хедер в начале ХХ века
Неприязнь к евреям — тайная или явная — существовала изначально, за долгие столетия до всякого СССР. Исконный антисемитизм необразованных масс Российской империи после революции не исчез: он спрятался под спудом интернационалистических лозунгов. Потому, когда появился антисемитизм государственный, ему было, на какую почву пасть. Вражда по отношению к евреям стала «законной». Это усугублялось тем, что «народ Книги», по закону не имеющий права на владение своим участком земли, столетиями был вынужден осваивать городские профессии, а потому «учиться, учиться и учиться» без всяких завещаний великого Ленина.
Беда множества евреев — надежда на то, что власть Интернационала наконец-то уравняет их со всеми остальными. Потому и служили революции многие. Поначалу так и было: уравняли. И пошли евреи — люди книжные — уже не только учиться, но и учить, стали спецами в самых разных областях, некоторые достигли успехов на своем поприще. И многовековые предрассудки выросли в могучую силу — зависть. Но до поры до времени государство молчало. Молчало, несмотря на то, что Сталин, по воспоминаниям очевидцев, еще в самом начале 1930-х кричал своей жене Надежде Аллилуевой: «Дура! До сих пор не поняла, что вся история партии — история борьбы против евреев!».
Вождь искоренял евреев мастерски: сперва как участников троцкистского заговора, потом во время чистки Наркомата иностранных дел. В пору нежной, хоть и недолгой дружбы СССР с нацистской Германией Риббентроп докладывал Гитлеру о том, что Сталин клялся ему покончить с «еврейским засильем»…
Но это были цветочки. Ягодки были впереди. Настроения внутри партии — одно, а вот распалить подспудный огонь народной ненависти — другое. Этому, как ни странно, помогла война.
Государственный антисемитизм: волна первая
Первая волна антисемитизма началась в военные годы. Вот что вспоминала переводчица, героиня фильма и книги «Подстрочник» Лилианна Лунгина
— К тому времени главным событием, потрясшим нас, был рассказ, который я услышала от Левы Безыменского. Он рассказал, что в армии существует антисемитизм <…>. Антисемитизм в Советском Союзе, по-моему, был до тех пор на такой элементарно-звериной основе у простых или даже образованных людей… Можно было сказать, если услышишь какой-нибудь антисемитский выкрик на улице: «Я тебя сейчас в милицию отведу». И мы знали, что милиция заступится. Потому что в идеологию, в принятую доктрину антисемитизм никоим образом не входил. Я Леву спросила: как ты это понимаешь?.. Он мне сказал: это зараза. Она перешла к нам от немцев. Оттого, что было столько допросов генералов, высоких чинов и они так убедительно излагали свои взгляды, что это переползло к нам, как зараза.
Вероятно, не так все просто. Главная причина состояла в том, что основным адресатом власти в тот период стал русский народ, что именно он был признан самым мужественным и терпеливым, потенциальным народом-победителем. Именно он должен был сплотиться в первую очередь.
Мирра Железнова
В массах утвердилось мнение о еврее — тыловой крысе, хозяйственнике, которое легко легло на взрыхленную столетиями почву представлений. 3 декабря 1941 года в беседе с главой польского правительства в изгнании В. Сикорским в присутствии генерала В. Андерса, польского посла С. Кута и В. Молотова Сталин заявил: «Евреи — неполноценные солдаты», а затем добавил: «Да, евреи — плохие солдаты». На банкете в честь Победы 24 мая 1945 года Сталин провозгласил тост «за русский народ как руководящую силу Советского Союза». Словом, с 1930-х, когда девочка Нина Костерина боялась, а вдруг она великодержавная шовинистка, много утекло воды. И крови тоже. Этот тост был открыто шовинистическим – и отворил пути к шовинизму всем, кто пока что стеснялся. Все народы стали подчиненными единому начальственному. А евреи — народ без земли — подчиненными подчиненных.
Наверное, поэтому число евреев — Героев Советского Союза замалчивалось: даже при уже упомянутом антисемитизме воинского начальства это звание получили 135 человек (пятое место по СССР после русских, украинцев, белорусов и татар). Правда, человека, обнародовавшего эти сведения в печати — Мирру Железнову, — арестовали и расстреляли. Она осмелилась раскрыть тайну: евреи не были «тыловыми крысами».
Это случилось уже на волне второго витка государственного террора, начавшегося вскоре после создания государства Израиль.
Вторая волна советского антисемитизма
Ходили толки, что толчком к нему была радость, с которой в октябре 1948 года советские евреи принимали посла Израиля Голду Меир. Волна травли евреев отозвалась процессом над «космополитами», самыми известными жертвами которого стали члены Еврейского антифашистского комитета. Первым погиб его председатель — великий актер и режиссер, «еврейский король Лир» Соломон Михоэлс, убитый в Минске в 1948 году. Вскоре расстреляют и «шута» из «Короля Лира» — ученика Михоэлса, актера Вениамина Зускина. Вот они, не зная о своей грядущей судьбе, поют колыбельную на идиш в знаменитом фильме «Цирк», повествующем о советском интернационализме.
Еврейский антифашистский комитет казнили целиком (кроме академика Лины Штерн). Его членов обвинили в заговоре: якобы они собирались отделить Крым от СССР и превратить его в еврейскую буржуазную республику («Крымское дело»). Базируясь на крепнущей сталинской паранойе, было легче легкого начать дело «врачей-вредителей» (1952 – 1953 годы), якобы отравивших множество высших чиновников. В абсолютном большинстве имелись в виду врачи-евреи. Начали сажать – и не только врачей. 
Арест М. Бейлиса
Случайно ли именно евреи оказались «убийцами в белых халатах»? Нет. «Чужой» всегда оценивается как обладатель нечеловеческих сил и умений, а где эти умения наиболее наглядны и страшны? В тех сферах, которые касаются жизни и здоровья людей. И не случайно у процессов 1952 года был прямой предшественник в далеком 1911 году — дело Менахема Бейлиса, якобы убившего 12-летнего Андрюшу Ющинского, с тем, чтобы добавить кровь «христианского младенца» в мацу.
А задолго до этого, в средние века, евреям приписывалось отравление колодцев, благодаря которому пол-Европы было выкошено чумой. Так что все повторяется… Вскоре процесс вредителей — уже народными стараниями — расширился: на улицах стали бить уже не врачей, просто евреев. Лучше всех документальных свидетельств об этом — рассказ Дины Рубиной «Любка».
Народ принялся вымещать все свои беды и разочарования на «настоящих виновниках» его страданий. Когда в обществе «что-то не так» (например, существуют коммуналки и «дефицит» и даже жизненно важное надо добывать с кровью), ищут козла отпущения. И если в войну понятно: бедствия из-за внешнего врага, то в мирной жизни начинают искать врага внутреннего.
Забегу вперед, чтобы поделиться гораздо более поздним воспоминанием от Андрея Сытько: «Был у деда у моего друг. Директор, между прочим, совхоза, Герой Соцтруда. По национальности еврей. Над ним на партийных посиделках за глаза все время смеялись, мол, ломает стереотипную шутку о фантастическом сочетании «еврей-колхозник». А после 86-го года друг с семьей уехал. Даже не припомню, в Штаты ли, в Израиль ли… Тогда многие уехали, кто мог, — детей увозили от радиации подальше. Да, так вот помню, сидела у нас дома компания дедовых коллег. И дед кому-то вполголоса, но зло так сказал: «Ну? Вот они все уехали. И кто теперь у тебя будет во всем виноват?» Тогда-то ничего не понятно было. Потом дошло. Спустя годы».
Но вернемся в 50-е. На волне радостного единства власти и народа в «еврейском вопросе», в недрах ЦК вызревает проект депортации евреев.
Вот что вспоминает Вера Поглазова: «Помню неожиданный разговор с подругой — нам по 9 лет. Вдруг она меня спрашивает: «А как твои мама с папой отнеслись к смерти Сталина?» Я ответила так, как это и было на самом деле: горе, слезы, разговоры о том, как же жить теперь, а вдруг война? А подруга и заявляет: «А моя мама сказала: «Сдох, собака. Слава тебе, Господи, может, и пронесет», — и объясняет мне, что, оказывается, уже стояли в полной готовности составы, в которых должны были отправить все еврейские семьи для «добровольного» проживания в Биробиджане. У меня от этого разговора «отвалилась челюсть». Ведь еще в помине не было ХХ съезда, еще не прозвучало с трибуны разоблачение культа личности — и вдруг эта неслыханная новость от моей одногодки».
По счастью, Сталин умер как нельзя кстати, врачи были реабилитированы, евреи остались жить там, где жили, но «осадочек остался». Общество четко поняло, на ком можно спускать пар. И что за это ничего не будет. Так — с разной силой — тянулось все оставшиеся советские годы.
Люди вспоминают…
О своей принадлежности к «непечатанному меньшинству» (многие дети были уверены, что «еврей» — матное слово) ребенок узнавал с малолетства, во дворе. Там же, во дворе, ребенок (в том числе и еврейский) впервые говорил слово «жид», не осознавая его сути, нередко путая с «жадиной»: кто из нас не помнит слов «ну, не жидься, поделись».
Вот послевоенное время. Вновь вспоминает Вера Поглазова: «Помню газету «Пионерская правда», из которой я регулярно вырезала и складывала в папку статьи о страшной участи детей, живущих в капиталистическом мире. И мы, росшие в полуголодной послевоенной действительности, готовы были в любую минуту протянуть руку помощи нашим несчастным ровесникам — только нас кликни. Но был в этом радужном интернациональном спектре один аспект, который мы четко усваивали с малолетства, — и этому нас учил Двор. Все начиналось отсюда – с дворового антисемитизма. Обязательно появлялся лидер, не больше одного-двух, но эти ребятки умели вывернуть все наизнанку и действовали достаточно хладнокровно и садистски. И ведь были они детьми каких-то родителей, внуками бабушек и дедушек. Не в капусте же находили этих так называемых сопливых лидеров, выносящих своим сверстникам приговор, определяющий их национальный дворовой статус. Свой интернациональный университет с факультативами «Антисемитизм», «Если в кране нет воды…». Здесь, во дворе, еще фактически не понимая, что означает человеческое и национальное достоинство, жертвы начинали бить «по морде» своих обидчиков. Из этой драки — свалки послевоенных малолетних полуободранцев с разбитыми носами и фонарями под глазом формировалась в результате наша действительно интернациональная среда».
А вот воспоминание Александра Литина о более позднем периоде – о 1960-х: «На нашей почти сплошь еврейской улочке в начале 60-х сантехники чинили вечно ломавшуюся колонку. Малышня обступала рабочую площадку. Любопытно же… Кто-нибудь из рабочих спрашивал пацана: «Ты еврей или жид?» Если тот говорил: «Еврей», получал в ответ: «Сдохнешь скорей», если говорил: «Жид» — «Будешь долго жить». Такая школа жизни…» То есть, знай свое место. Так что не только детишки развлекались подобным образом, но и взрослые…»
А вот уже 1970-е. О своем знакомстве с односложным словцом рассказывает Татьяна Абрамович: «Папа привез маму с Крайнего Севера. В доме по улице Гвардейской, где жили мои родители, нееврейкой из 12 семей (еще 4 семьи — татары) была только моя мама. Время шло, евреи ее полюбили и называли Галочкой. Мама тоже относилась к соседям очень тепло, ходила в гости, обменивалась рецептами. В общем, хорошо дружили.
Яма: памятники старый и новый
Я плохо выговаривала букву «ж» и постоянно тренировалась. И однажды у меня получилось! Было мне года четыре, я бежала домой и на всю улицу Гвардейскую орала: «Мама! У меня получилось! Слушай! Жид, жид, жид, по веревочке бежит, а веревка треснула и жида притреснула! Ну послушай же — ж-ж-ж-ж-ж-ид!». И тут я увидела круглые глаза моей бедной мамы, которая отчаянно сигнализировала мне руками, чтобы я замолчала. Я, конечно же, ее сигналов не поняла и продолжала у подъезда на разные голоса завывать про жида. Дело было летом, окна у всех были нараспашку. Мама выбежала на улицу и за ухо увела меня домой. Я брыкалась и выла так, что слышал весь дом. Так жгла меня обида – у меня получилось, а меня не только не похвалили, а, наоборот, наказали! И тогда папа мне сказал: «Жид — это обидное слово для евреев в Беларуси. Плохое слово, не смей его говорить». Уже когда я пошла в школу, папа мне рассказал, что его двоюродный брат всю оккупацию прятался в диване (ему было 10 лет), а его отец — еврей (главный технолог шорно-галантерейной фабрики им. Куйбышева – ныне «Галантея») ушел на фронт добровольцем в первые дни войны и вернулся только после ранения в 1945 году. Сейчас я живу в районе Гвардейской, и 3 раза в год мы обязательно ходим к Яме».
А вот еще более позднее воспоминание от Надежды Мельянец: «Мой дед был из евреев, которые приняли христианство, родом из Брестской области, Лунинецкого района. Так вот, его предков называли «перехристи», ну, а нас «поўжыдкі», улицу у нас в деревне, на которой мы живем, неофициально назвали улицей «поўжыдкоў» (пишу на диалекте). Отношение как к обособленной группе. Выделяли евреев, помню, был портной хороший Шепшель (то ли фамилия, то ли кличка), люди относились уважительно-презрительно, может, завидовали… Вообще, не любили и завидовали, если было чему, упрекали, что ли, в том, что «жиды».
Те, кого это не касалось, спокойно могли прожить долгие годы с незнанием того, что рядом с ними живут люди «второго сорта». Как, например, Игорь Скрипка: «Я в своем советском детстве вообще ничего на эту тему не помню. Слово «жид» использовалось только и исключительно как синоним слова «жадина», и для меня было большим открытием, что так еще называют евреев. Но в Слуцке в это время почти все евреи уехали, а кто не уехал, были подругами и друзьями моей мамы».
Сцепка народа и власти в этом вопросе была так сильна, что с обеих сторон возникали кальки. Так, дословная калька выражения «жидовская морда» — распространившееся в публикациях и на ТВ выражение «лицо еврейской национальности». Со временем его подхватят в отношении иных «чужаков», и появятся лица кавказской или восточной национальности, хотя таких отроду не существовало. Но это уже много позже.
Итак, напомню: первая волна антисемитизма захлестнула СССР в войну. Вторая – с 1949 по 1952 годы. Третья волна слияния идеологии и масс по «еврейскому вопросу» началась в конце 60-х — начале 70-х, после Шестидневной войны. Запал был подожжен с двух сторон. Первая – официозная — струя клеймила израильскую военщину по принципу, описанному Бродским:
Над арабской мирной хатой
Гордо реет жид пархатый.
Вторая — народная — включила Израиль в число одного из основных врагов на основании того, что «эти опять пролезли, опять устроились» (подразумевалась открывшаяся узенькая лазейка еврейской эмиграции). Многие считают эту эмиграцию «колбасной»: мол, уехали за лучшей жизнью, хотя жизнь в Израиле в 70-х была очень нелегка. В реальности большая часть уехала туда, зная, что в этой опасной в кругу агрессивных арабских стран жизни не будет гонений по этническому происхождению.
Вспоминает Виктор Мирончик: «Один из ребят, очень неплохо «рубивших» в математике, стал готовиться к отъезду в Израиль. Ну и тут началось. Математица, до этого звавшая его не иначе как Димочка, стала ставить ему одни двойки и тройки. Были какие-то собрания. Комсомольский наш школьный вождь носился, как в штаны наложив. Нашим ребятам-евреям, дружившим с ним, тоже досталось. Короче, еле-еле уезжант получил аттестат. За что на выпускном вечере бдительной математице благодарные ученики вежливо подарили четыре гвоздики, в чем, по молодости лет, поучаствовал и я… Как-то само собой получилось, что у нас в компании только человека два (включая меня) нееврея было. Вот там и наблюдались стычки евреев с нашими гопниками. Надо сказать, что ребята-евреи все поголовно ходили кто на борьбу, кто на самбо, так что отпор давали. Жизнь заставила. Учились они все, за одним-двумя исключениями, хорошо, участвовали в олимпиадах».
Борьба и самбо были спасением от хулиганов, но не от других, более взрослых проблем. Например, с получением высшего образования.
«Пятая графа» и высшее образование
Евреи, конечно, тоже получали высшее образование, но странным образом. Несмотря на… Вопреки тому, что… Начались эти странности в период «дела космополитов» и «врачей-вредителей», уже давным-давно реабилитированных. Их-то реабилитировали, а евреев в целом — нет. Страсти притихли было в оттепель, но при Брежневе вновь воскресли. Вот что говорил об этом сотрудник общества «Мемориал» С. Чарный:
Например, в МГИМО евреев практически не пускали никогда… В свое время я благодаря любезности обозревателя «Известий» Эллы Максимовой получил копии писем, которые посылали родители абитуриентов, а иногда и сами абитуриенты, в основном это письма из Украины и Беларуси, где говорится, что людей «резали» по национальному признаку. В каком-то случае на анкете поступающих красным карандашом писали «евр», в каком-то случае специально обводили тем же красным карандашом национальность. Во многих письмах говорилось, что «анкета у меня есть с этой пометкой, если потребуется, могу прислать». Письма датируются 65−67 годом. Некоторые исследователи пишут о том, что существовала инструкция «Об ограничении приема лиц, национальное государство которых враждебно относится к Советскому Союзу». Другие — о том, что таковой не было, а распоряжения переходили из уст в уста. Но суть их не менялась: уста начальства воспринимались, как уста божества.
Вспоминает Вера Поглазова: «Знаменитое правило — норма 3 процента евреев при наборе в вузы, 3 процента – в определенных сферах производства (здесь уж обязательно с партбилетом в кармане), а в партии – в свою очередь — тоже соблюдалось 3-процентное правило присутствия лиц еврейской национальности».
Академик Л. С. Понтрягин
Были целые сферы, в то или иное время, как говорили нацисты, «юденфрай». Иногда это начиналось как бы случайно. Например, блистательный математик и зоологический антисемит академик Понтрягин написал автобиографию, особо отмечая зловредность евреев в науке, и это творение было опубликовано в журнале «Успехи математических наук».
Поскольку Понтрягин занимал руководящую должность в МГУ, московская математика надолго стала уделом людей с дистилированной кровью. Это легко проследить, сравнив процент поступления школьников-олимпиадников с «нормальным пятым пунктом» и с «ненормальным». Это сопоставление и было сделано современными московскими исследователями. На вступительных применялась следующая тактика: на первом же (и единственном для медалистов) экзамене им давалась принципиально нерешаемая задача или же задача, не входившая в школьный курс. И готово — отправляйся домой.
Впрочем, это касалось не только математики. На сочинениях могли снизить оценку за то, что ты написал «1917 год» числом, а не словами, или же, что прописная буква не слишком высока. С другой стороны, в Беларуси, например, было изрядное число педагогических специальностей, где пятый пункт не был такой уж проблемой – и все зависело от того, попадется ли в комиссии некто типа Понтрягина или нет. В дебри анкет в БССР вкапывались не очень глубоко, потому «половинки» и «четвертинки» поступали на общих основаниях. Хотя всякое бывало.
Вспоминает Полина Гладштейн: «Половинок» рубили, к сожалению! Мой племянник в начале 70-х поступал на физфак МГУ. Значился по паспорту русским, фамилия по отцу Коненко, внешность славянская. Математику и физику сдал на отлично и хорошо, по сочинению «два» — не раскрыта тема. На апелляции доказал, что тема раскрыта. Вызвана была преподаватель, поставившая «два». В результате перепалки между преподавателями (племянника выставили, и он слышал из-за двери громкие голоса), когда его пригласили войти, преподаватель, за десять минут до того признавший, что тема раскрыта, сказал, пряча глаза: «Ничем помочь не могу». (В анкете был вопрос: фамилия, имя, отчество матери)».
Что ж… Евреи, как правило, знали, что поступить туда, куда они хотят в идеале, будет сложно, а чаще попросту невозможно. Потому искался компромисс.
Вспоминает Юрий Зиссер: «Моя мама говорила: «Помни, ты — еврей. И помни, что для того, чтобы быть, «как все», тебе надо учиться на голову выше всех». Но даже с золотой медалью я не решился идти во львовский мединститут. Пошел в политех, на прикладную математику. Туда евреев брали».
Правила игры были более или менее известны. Если ты не мог поступить на физфак БГУ — шел на физфак пединститута, где из тебя готовили не исследователя, а учителя. Тебе не светил модный факультет прикладной математики — шел на менее престижный мехмат. Для того чтобы поступить в медицинский, нужно было предпринять несколько проб: особо упорные добивались своего, но не с первого раза. Знаю женщину, поступавшую шесть раз. В отличие от девочек мальчики форы в несколько лет не имели (им светила армия) – и потому шли не на лечебный, а, скажем, на санитарно-гигиенический факультет. На педагогические специальности «брали», но на престижные – с большим скрипом, по той же «царской» еще процентной норме.
Так что учиться евреи могли – да только далеко не всюду. А потом возникал вопрос о распределении.
Вспоминает Ирина Слепович: «Лично я сдала вступительные на 20 баллов из 20 и не получила за 5 лет ни одной четверки. Я училась в инязе, на педагогическом отделении: на переводческое тогда девочек не брали. На переводческом еврей был один, мой ровесник — Леня из Кишинева. Говорили, что его папа залил коньяком нашего проректора, и он это оценил должным образом. Но «ленинскую» стипендию мне не дали: уже одна стипендия была на курсе у девочки по фамилии Котляр. Мне намекнули, что будет слишком большой процент. Ко мне относились очень тепло, говорили, что редко бывают такие студенты, простите за нескромность. Все встало на свои места на распределении: я шла первая и единственная с круглым баллом «5». Ректор ко мне очень тепло относилась (я была председатель совета отличников факультета, и часто приходилось с ней общаться). А на распределении холодно, не глядя в мою сторону, сказала: «Вас распределяем в Крупский район».
А вот краткая ремарка Алексея Никодимова: «Травли как таковой не было, но, к примеру, на моем распределении на пятом курсе было: все студенты «неправильной национальности» (евреи) шли под псевдонимом «минчанин», а дальше представитель предприятия сам решал: оно ему надо? Поэтому на «престижные места» с хорошей зарплатой попадали «правильные» и необязательно самые толковые».
Именно в этот период косяком пошли еврейские анекдоты — одно из лучших достижений советского фольклора, такие, к примеру: «Меняю одну национальность на две судимости» или «Ваша национальность?» — «Да».
На этот комплекс отношений накладывалось еще одно влияние. Я имею в виду очередную струю «русских настроений», которая в отличие от военного времени не центрировалась на аналогии «русское — советское», а резко разделяла эти понятия: русский понимался как истинно антисоветский. Идеологический комплекс «новых славянофилов» включал далеко не только антисемитизм, но и более симпатичные вещи: любовь к старине, интерес к памятникам зодчества, увлечение религией, собирательство икон, творчество писателей-деревенщиков и т. д. Менее симпатичными проявлениями этой культурной струи были ненависть к городской (грязной морально) жизни и к интеллигенции, которая эту жизнь символизировала.
Лицом «творческого» славянофильства был художник Илья Глазунов, с равным успехом писавший то Христа, то героев Достоевского, то Брежнева.
Автопортрет Ильи Глазунова
Именно на основе этой, все более официализированной струе возник четвертый, последний в СССР (1987 г.) виток антисемитизма. Он связан с обществом «Память». Впрочем, там уже речь о клинике. О чем еще могут свидетельствовать, например, поиски изображений звезды Давида в орнаменте московского метро, в водяных знаках на деньгах и страницах паспортов или в линиях, выдавленных на карамельках (то ли «Чебурашка», то ли «Раковая шейка», а может, в растлении русской молодежи были задействованы и те, и другие)? Для «памятников», как их вскоре начали называть, советская власть изначально и до самого финала была еврейской. В качестве доказательств назывались имена революционных и партийных деятелей-евреев. «В евреи» были записаны и Ленин (в котором и вправду текла не то четвертушка, не то осьмушка еврейской крови), и поляк Дзержинский, и Брежнев (чья фамилия «на самом деле» была «Брежняк») и Ельцин («Барух Эльцын»), — словом, любой недруг. Сегодня «жидо-масонские» знаки они отыскивают, например, на долларах.
Письмо мертвому
Долгую и печальную тему советского антисемитизма хотелось бы завершить одним письмом. Письмом к мертвому человеку. Его автор — Валерия Гайшун, автор специфических — смешных и грустных еврейских кукол:
«Дедушка и внучка», фото Валерии Гайшун
Бабушка говорила: «Леронька, то, что деда еврей, надо скрывать. Маму твою и тетю Тому дразнили — Вальсон-без-кальсон! Ты — русская, Леронька! То, что деда еврей, так получилось». Так говорила. И мама так говорила. И я скрывала. У меня были русые косички. И фамилия — Королева. И никто не знал, что деда еврей. И я садилась с ним в разные двери в троллейбусе. Но я гордилась им, когда он приходил 9 мая в школу и рассказывал о войне. Но я любила гулять с ним по городу и слушать рассказы о Бобруйске. И я называла его «липучкой», потому что он всегда хотел меня обнять. И я стеснялась его, потому что еврей — это плохо. Просто плохо, без комментариев. Его нет. Уже 16 лет нет. А для меня он живой. Живой – в моей любви к детям, я тоже «липучка», особенно для сына и для внучки. Живой – в моем отношении к жизни, я храню в сердце его рассказы о городе, который он любил и я люблю. Живой – в моей любви к мужу, потому что я умею прощать. Живой – во всех куклах моих, а не только в кукле «дедушка». Наверное, я не могу его отпустить, и это плохо. Может быть, если сказать «прости»… Может быть. Я готова, я могу взять всю вину себе – и за бабушку, и за маму.
Тогда я была ребенком. Сейчас я в том возрасте, в котором был дедушка, а мне было пять лет и все это началось: тайны еврейства и т. д. Я все давно поняла. Все мы ответственны не только за то, что мы делаем. А и за то, что посредством нас делают другие. Мы люди – не орудие. Всегда люди, даже когда еще дети. И поэтому все, что я делаю сейчас, — это большое «ПРОСТИ». Прости меня, дедуля! Я горжусь, что я — твоя внучка! Я очень счастлива, что во мне есть часть твоей крови, твоей мудрости, твоего смирения и твоей любви… Я отпускаю тебя. И прошу – не оставь меня, потому что в тебе мое НАСТОЯЩЕЕ, то, что очень хочется оставить и детям и внучке…
Юлия ЧЕРНЯВСКАЯ, tut.by
Похожие статьи
Рэакцыя на артыкул: http://belisrael.info/?p=6663